Я пожал плечами. Может быть, где-то есть музыкальные гении, которые могли бы различить божественную искру таланта, но я точно не из их числа.

Та минута, что ушла у Рози на разглядывание меня, показалась вечностью.

— А ты хорош, Джейк, — заметила она. — И мне без шуток понравилась «Мелодии Вирджинии» — славная подборочка.

Мне было приятно думать о том, что она все это время следила за моей работой, но я заставил себя проигнорировать сей факт.

— У Точечки достаточно песен для дюжины улетных концертов. Разве мало для того, чтобы признать твой опыт успешным?

— Для «Хитачи» — может быть, достаточно. А для меня мало. Считай меня безумным ученым, но, пока я не увижу процесс изнутри, не узнаю — получилось у меня или нет. — И она снова умолкла на мгновение.

— Но как отличить настоящий творческий потенциал от закодированного?

— Не знаю. Или не хочу знать. Просто хочу понять, как Точечка это делает.

Зелень над нашими головами сгустилась, еще больше вытеснив голубизну.

— Прости, что я на нее сорвался, — мягко произнес я. — Проходит время, и ты вдруг забываешь про то, что у нее волосы странного цвета, слишком светлая кожа и слишком большие глаза. И перестаешь воспринимать ее просто как персонажа-персонификацию программы. Начинаешь считать ее за человека.

— Знаешь, что такое тест Тьюринга?

— Нет.

— Алан Тьюринг, ученый, как-то сказал, что не существует хорошего способа для того, чтобы определить или продемонстрировать искусственный интеллект. Но в наших силах увидеть со стороны, насколько хорошо машина способна имитировать человека. Тьюринг описал двух собеседников, для общения у которых — только клавиатура и экран. Если одного из них заменить машиной, а второй не учует подвоха — значит, машина преуспела в имитации. Множество энтузиастов того времени уцепились за эту идею и стали утверждать, что если разница незаметна — значит, ее вовсе нет.

— Выходит, если ты исполняешь музыку вместе с машиной и забываешь о том, что это машина, тогда ее можно считать человеком?

Рози покачала головой.

— Вряд ли. Отталкиваясь от подобного утверждения, можно сказать, что поведение — единственный признак качественного характера организма. Это уже, скорее, бихевиоризм. Именно в бихевиоризме принято ставить поведение во главу угла, ну а все остальное — так, побоку. Конечно, многие, пообщавшись с роботом, который идеально имитирует человека, назвали бы его человеком. Но мне это правильным не кажется. — Рози снова перевела взгляд с меня на зеленую дымку, заполонившую долину. — С ней что-то происходит. Я уверена.

— Да и у меня нет поводов сомневаться. Этот ее ответ…

— Ты ей нравишься.

Я уставился на Рози.

— Как ты можешь знать?

Рози улыбнулась.

— Векторы внимания. Когда ты ей что-то рассказываешь, я регистрирую всплеск переходных нагрузок, отвечающих за обработку, — то есть она внимательно разбирает все то, что ты ей говоришь. Это ожидаемо. Но когда она просто наблюдает за тобой, у нее случаются учащения переходных процессов с регулярным участием ее в моделировании твоего поведения — не простого анализа твоей речи.

— Ну и как ты из этого заключила, что я ей нравлюсь?

— «Нравишься» — не совсем то слово. Ты ей интересен — вот так будет правильнее. Сейчас чуть ли не все ее внимание сосредоточено на тебе. В конце концов она придет к тому, что выстроит для себя модель тебя — очень точную и дотошную.

— Люди уделяют много внимания тому, что им не нравится.

Рози вновь покачала головой.

— Точечке не нравятся канарейки. Когда они попадают в поле ее зрения, она быстро соотносит их с усредненной моделью. Эта модель для нее — ключевая при всякой с ними встрече. Проще говоря, она уделяет им внимание только тогда, когда их поведение отличается от того, что предусмотрено моделью.

— Может, все дело в том, что я чуть сложнее канарейки.

— Может быть. — Рози отняла сигарету от губ, и дым протянулся к небу одной большой вьющейся полосой. — Вот я для ее восприятия — не сложнее кошки.

— Ты ведь не ревнуешь?

Она выдала кашляющий смешок.

— Едва ли. Я не удивлена. Я не музыкант. Мне превратности выступлений, увы, не доступны. Поэтому в параметры ее интересов я не вписываюсь. В отличие от тебя. — Рози смерила меня продолжительным взглядом, снова затянулась. — Ты был ее первым и единственным выбором. Я на нее не давила. Сама возможность сотрудничать с кем-то, кроме тебя, ею отметалась. — Рози хихикнула. — Я все еще работаю над проблемой фиксации и оригинальности мышления.

Я обдумал ее слова.

— Так мне извиниться перед ней?

— Поступай так, как велит твоя совесть. — Рози выдохнула дым. — Не могу тебе ничего иного посоветовать. Не знаю, есть ли у Точечки эмоции, но она точно знает, что у тебя они есть.

Что ж, я приказал себе утихомириться — и принес извинения машине. На что только не пойдешь, дабы подмазать шестеренки коммерции! Мы начали все сначала.

Рози заняла наблюдательный пост в глубине гостиной, а я встал перед стеной, на которой светилась Точечка. Позади нее маячила табулатура «Неспешно бьющегося сердца» — плод нашей совместной с ней работы.

— Итак, — подумав, спросил я, — ты хочешь отрепетировать концерт с живым звуком?

Она кивнула.

— Отлично. Тогда убери все, кроме вокала и гитар.

Точечку моя просьба явно озадачила.

— Но зачем?

— Разберемся по ходу. Пожалуй, ты умнее меня. Но что-то мне подсказывает, что ты не умнее пяти человек — тебя самой, гитариста, басиста, барабанщика и клавишника. Ах да, иногда еще бывает вторая гитара. В общем, надо бы посмотреть, как все складывается.

— Но мне это не нравится, — хмуро сказала она. — У меня есть идея…

— …которую тебе придется выпустить, как канарейку из клетки, чтобы другие люди могли с ней работать. — Я взял небольшую эффектную паузу. — Это как с театром. Режиссер собирает актерский состав. Они много и упорно репетируют. Но в ночь премьеры он должен отпустить их. Он не может быть на сцене, руководя каждым их шагом, верно? Если он хорош в своем деле — он все уже разжевал на репетициях. А дальше уже актерам надлежит справляться с ролью. То же самое в музыке. Мы позволим группе изобрести собственное звучание. Не с нуля — мы дадим им идеи, предложения, наметки, все то, чем мы владеем. Но зубрить готовенькое мы их заставлять не станем. Будет лучше. Вот увидишь. А теперь — пой «Неспешно бьющееся сердце».

И я сидел и смотрел, как Точечка выводит ту песню, в которую вложил немного сердца и я сам. Хорошую песню. В ее вокале нашли отражение далеко не все изменения, которые я попросил ее внести, — но это лишь заставило меня усмехнуться. Может, она и не была человеком, однако на своем настоять могла. Закрыв глаза, я прислушался. Длинное глиссандо взобралось по лестнице в три октавы на самый верх — и задало тональность грандиозному финальному запеву.

И тут я прервал ее:

— А спой-ка «Звездную пыль». Твою собственную песню, а не ту старую, в стиле «джаз». Ты выпустила ее года два назад.

— Я пытаюсь отойти от старых стандартов.

— Почему бы не взять частицу старого и не смешать ее с новым? На твои концерты идут по двум причинам — пережить уже испытанное и насладиться чем-то незнакомым. Ты должна уметь балансировать между тем и тем. Управляться со всем сразу, иначе говоря.

— Управляться с концертом я умею. Не проблема.

— Точно?

Она выдержала мой пристальный взгляд.

— Точнее некуда.

Я поразмыслил над ее словами немножко. С личика шестнадцатилетней девочки за мной наблюдатели пронзительные огромные глаза. Возможно, она была права. Вернее, не она, а ее система оценки качества.

— И все же — почему ты не хочешь исполнить кое-что старенькое?

— Старый материал контрастирует с тем, на что я способна сейчас. Тогда я засмеялся.

— Ой, да брось ты. Сколько раз Эрику Клэптону[52] приходилось петь «Лайлу»? А сколько раз Берлинский филармонический оркестр играл Девятую симфонию? Все исполнители через такое проходят — им всем приходится искать что-то хорошее в старом и отталкиваться от этого, дабы создать новое. — Кажется, теперь мне пришлось изъясняться словами Рози. — Творец хорош настолько, насколько хорошо облекает старое в новое. Так что не дрейфь. Пой «Звездную пыль».