— Не могу. Он мой сын, а ты — моя дочь.

— Поверь, когда-нибудь он поймет.

— Надеюсь, — ответила я. — Но не будем о нас. Как прошел твой полет?

Ми Ненг захихикала, словно девочка-подросток.

— Чудесно. Видела бы ты Первую планету, она такая огромная! Там столько замков, сады огибают ее целиком, а пагоды так высоко уходят в верхнюю атмосферу, что касаются орбиталей, так что молитвы там в буквальном смысле улетают в пустоту.

Я отчетливо запомнила тот день, каждое слово, каждую, даже самую крошечную деталь. Потому что, когда мы вернулись домой, тебя в нем уже не застали.

Ты собрал вещи и ушел, оставив лишь записку. Наверное, несмотря ни на что, ты в первую очередь был ученым, поскольку не стал отправлять послание через терминал, а воспользовался бумагой и чернилами. Текст пестрел столькими исправлениями и зачеркиваниями, что прочитать письмо удалось с трудом.

«Я не могу здесь больше оставаться. Простите, что подвел вас как сын, но свое будущее я хочу строить в другом месте».

Ки Фах искал тебя повсюду: на земле и в воздухе, — но мне не пришлось далеко идти, чтобы узнать, куда ты отправился. Твое небрежно заштрихованное имя было записано в манифесте иноземного космического корабля, где пассажиры погружались в анабиотический сон. Судно направлялось за пределы империи Дайвьет[63], к одинокой планете, расположенной вблизи красного солнца. Перелет оплачивала церковь Спящего. Пока мы занимались поисками, корабль успел пересечь границы империи, и стало невозможно развернуть его обратно. Единственный способ — это развязать войну с иноземцами. Но какой у нас был предлог? В шестнадцать лет ты считался мужчиной, за спиной были успешно пройденные экзамены. У тебя имелись все причины распоряжаться жизнью по собственному усмотрению.

Да, ты не состаришься в анабиотической капсуле, но, когда проснешься, для нас с отцом минет двадцать лет — время, которое разделит нас куда сильней, чем любое расстояние.

Ки Фах был вне себя от злости на церковь Спящего, он грозил ей отмщением и правосудием, строил планы, как донести конфликт до местных властей. А я стояла неподвижно и неотрывно следила за экраном, где все дальше и дальше от меня уплывал космический корабль. Мое сердце словно вырвали из груди, и на его месте разрасталась зияющая пустота.

Прошли годы, но ты так и не вернулся. Ки Фах унес гнев и горечь утраты с собой в могилу. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на его голограмму, размышляя, когда же наступит мой час воссоединиться с ним на алтаре предков.

Твоя сестра почти не состарилась. Неудивительно: Разумы взрослеют куда медленнее людей, и ей суждено пережить нас всех. Сейчас она со мной — только-только вернулась из очередного путешествия и рассказывала об увиденных чудесах. Я спрашиваю о тебе, и вновь корабль чуть заметно тускнеет: от грусти? или, может, от гнева?

— Я не знаю, мама. Иноземцы не пускают к себе корабли-разумы.

Я уже догадываюсь, каким будет ответ, но все равно осмеливаюсь спросить:

— Ты… — начинаю я и закусываю губу, по одному произнося слова, боясь ранить дочь: — Ты не злишься на брата?

— Мама, — заливается она добрым беззаботным смехом, — он же был просто ребенком. Зачем мне держать злобу все эти годы? К тому же… — добавляет она с грустью.

— Да, я видела голограммы.

Аккуратно достаю твой последний диск, нежно трогаю его пальцами и включаю анзиблевую запись. В глубине корабля возникает твое изображение: прозрачное, бесцветное.

«Здравствуй, мама. Надеюсь, это сообщение застанет тебя в добром здравии. Я начал работать в программе новостей. Хочется верить, что ты одобришь, как-никак, я все же нашел себя в качестве ученого, как ты всегда и хотела».

Ты улыбаешься, но улыбка не достигает твоих глаз, а бледное лицо наводит на мысль, что его долгое время не касалось солнце.

«Со мной все хорошо, однако я постоянно думаю о вас».

Через анзибль приходят не только сообщения — ты регулярно присылаешь домой деньги, но никакие суммы не сошьют вместе края разделяющего нас космоса, невозможно откупиться от знания, что тебя нет рядом.

«Я сожалею о смерти отца. Скучаю по вам обоим».

Ты оборачиваешься к кому-то стоящему позади камеры, и я замечаю, как тебя обнимают чьи-то изящные руки. Чтобы ободрить, придать сил. Но даже это тепло не зажигает блеск в твоих глазах. Ты опять смотришь в камеру: Простите меня, я… больше всего я хотел бы вновь оказаться дома.

Я выключаю запись и оставляю диск лежать на полу, прервав сообщение, когда над устройством поднимаются кольца из строчек поэзии о печали и утрате.

— Он счастлив. Там, среди иноземцев, — произносит Ми Ненг.

Правда, ее тон недвусмысленно говорит о том, что она не верит ни единому своему слову.

Один на чужой территории, на чужой планете, вынужденный привыкать к непонятным традициям, говорить на неродном языке.

— Счастлив, — вторю я дочери.

Вновь касаюсь диска пальцем. Я знаю, что если продолжу слушать запись, то услышу твои слова, те, что ждут в самом конце, произнесенные настолько тихо, что их едва можно расслышать.

«Как же сильно мне вас не хватает. Всех вас».

Всех нас. Отца, матери — а также сестры. Ты все же принял ее и нашел в себе храбрость сознаться. Я хорошо помню все предыдущие голограммы; с каждым сообщением тень все сильнее обрамляет твои глаза, несчастье гложет тебя заживо, год за годом, пусть ты и продолжаешь твердить, как хорошо живется среди чужеземцев.

Мне не дождаться того дня, когда твоя боль наконец перевесит страх и стыд, ты отбросишь изгнание и вернешься в свой единственный настоящий дом. Я превращусь в пыль, в пепел и развеюсь по космическим просторам. Стану очередным портретом на алтаре предков, который будут помнить и почитать. Благословленная Буддой, я воплощусь в следующей жизни.

Тем не менее мне ведома частичка будущего.

Ты выйдешь из чужеземных доков, бледный, с забывшей прикосновение солнца кожей, весь в слизи от анабиотической капсулы, дрожащий от легкого шока, вызванного пробуждением, и с той самой, так хорошо мне знакомой пустотой глазах, в которых будут гореть те же ярость и скорбь: понимание, что перелет навсегда отнял всех, кто был тебе дорог.

Но твои самые сокровенные молитвы не пропадут напрасно.

Ведь дома тебя будет ждать сестра.

Роберт Рид опубликовал свой первый рассказ в 1986 году и быстро стал одним из самых плодовитых современных авторов, особенно в жанре малой прозы. При этом он сумел сохранить весьма высокую планку, что отнюдь не легко. Его рассказы «Сестра Элис» («Sister Alice»), «Брат Совершенство» («Brother Perfect»), «Порядочность» («Decency»), «Избавитель» («Savior»), «Реморы» («The Remoras»), «Куколка» («Chrysalis»), «Хвост» («Whiptail»), «Запасной игрок» («The Utility Man»), «Мозг» («Marrow»), «День рождения» («Birth Day»), «Слепец» («Blind»), «Жаба с неба» («The Toad of Heaven»), «Большой шаг» («Stride»), «Форма всего сущего» («The Shape of Everything»), «Почетный гость» («Guest of Honor»), «Плата за добро» («Waging Good») и «Убить завтрашний день» («Killing the Morrow»), а также минимум полдесятка других не менее сильных числятся среди лучших образцов жанра за последние десятилетия. Многие произведения Рида включены в антологии «Драконы из Весеннего источника» («The Dragons of Springplace») и «Кукушата» («The Cuckoo’s Boys»). В 2007-м он был удостоен премии «Хьюго» за новеллу «Ева раз, Ева два…» («А Billion Eves»). Будучи также плодовитым романистом, с конца 80-х он создал одиннадцать романов: «Подветренный берег» («The Lee Shore»), «Гормональные джунгли» («The Hormone Jungle»), «Черное молоко» («Black Milk»), «Удивительные» («The Remarkables»), «По светлому пути» («Down the Bright Way»), «За звездной вуалью» («Beyond the Veil of Stars»), «Восторг жаворонков» («Ап Exaltation of Larks»), «Под открытым небом» («Beneath the Gated Sky»), «Жизненная сила» («Marrow»), «Сестра Элис» («Sister Alice») и «Колодец звезд» («The Well of Stars»), а также две небольшие повести «Топь» («Меrе») и «Вкусы моего гения» («Flavors of Му Genius»). Последняя на сегодняшний день работа писателя — повесть «Костоед» («Eater-of-Bone»). Ждет выхода в свет роман «Сын убийцы» («Slayer’s Son»).