Потом я родила невероятного младенца женского пола с мятым личиком, синими глазами и мокрой щеткой черных волос на головке. Мы назвали ее Мария-Селеста Радоньич-Дейлфилд и очень полюбили. Через две недели после рождения волосы у нее выпали, и, лысая, она стала еще красивее. Следующие месяцы промелькнули незамеченными: очень верно говорят, что с детьми дни длинны, а вот годы коротки. Она спала в нашей большой кровати и, хотя была намного меньше нас, занимала там все место и оттесняла нас к краям. Мы крестили ее в католической церкви Святого Петра, на крестинах присутствовала вся моя семья и даже некоторые родственники М.

Нобелевский комитет медленно делал свою работу, и по неофициальным каналам мы узнали: готовится объявление. Я немедленно вышла из декрета, и мы снова попытались разыскать Ни Цзяна, Превера и Слейта. Прошло достаточно времени, и эта история стала казаться скорее глупой, чем мрачной. М. придерживался мнения, что они все испугались скорого обнародования нашего исследования.

— Работать в уединении и темноте много лет, а потом вдруг оказаться под прожектором всеобщего интереса — это кого угодно напугает.

— Ты из нас каких-то кротов делаешь, — возразила я, но подумала, что он может быть прав.

Мы никого не нашли. Добраться до семьи Ни Цзяна оказалось несложно, но они вежливо заявили нам: Ну-Ну здоров и счастлив, но не стали говорить, в какой части земного шара он наслаждается жизнью. Они пообещали передать ему наши сообщения, и я не сомневаюсь, так они и сделали, но он не ответил. Друзья предположили, что Слейт в Лас-Вегасе, но больше мы ничего не узнали. Из-за Превера я тревожилась больше всего: без острого ума этого элегантного джентльмена прорыв бы не состоялся. Но никаких его следов мы не нашли. Я уведомила полицию Монпелье и даже наняла французского частного детектива. Через девяносто дней они ответили, что он с женщиной по имени Сюзанна Шашаль сел на самолет, направляющийся в Вест-Индию, но нет никакого способа выяснить, на каком острове они находятся сейчас.

Я согласилась с администрацией, что получу премию одна, но указаны будут все четыре имени. Эти трое сошли с ума, но сумасшествие — не причина для наказания, а их вклад был крайне важен.

— У тебя есть хоть какие-то идеи, почему они ушли? — спросил как-то М.

— Ни малейших, — ответила я. И повторила, протянув ударное «е»: — Ни мале-е-е-е-ейших.

— Думаю, мы никогда не узнаем, — сказал он.

Он читал роман и время от времени поглядывал на меня поверх узких очков, как будто следя, чтобы я никуда не делась. Мария лежала в колыбельке рядом с кроватью, и я укачивала ее ровными сильными движениями, как ей нравилось.

— Наверное, ты прав.

— Тебя это задевает?

— Они были моими друзьями, — сказала я, — особенно Джек. Его побег меня особенно обидел. И обескуражил.

— Я уверен, — сказал М., слюнявя палец и переворачивая страницу, — там не было ничего личного. В смысле, в словах Тессимонда. Я уверен, к тебе это не имело никакого отношения.

— Дерьмо какое-то сказал им Тессимонд, — заявила я без особой злости.

— Знаешь, что я думаю? Даже если мы узнаем, что он сказал, это ничего не объяснит. Наверняка какая-то банальность или кажущаяся банальность вроде того — «Господь любит тебя», или «Помни, ты смертен», или «Боже мой, он полон звезд!». Ну или подобное в том же духе. Сказать тебе, что еще я думаю?

— Ты все равно скажешь, — заметила я, — независимо от моего желания. М. посмотрел на меня поверх очков взглядом медвежонка Паддингтона.

— Мне кажется, Тессимонд тут вообще ни при чем. Он просто отвлек нас всех.

— Он из Орегона, — заметила я зачем-то.

— Дело в другом. Вирус. Переутомление. Путь в Дамаск. В конечном счете, это не имеет значения.

— Разумеется, ты прав. — Я поцеловала его в высокий морщинистый лоб.

Мы решили, что в Стокгольм я поеду одна. Я все еще кормила грудью, и эта перспектива не особенно меня радовала, но мы с М. долго ее обсуждали и решили: лучше не тащить ребенка в самолет, потом в шведский отель и наконец на церемонию, которую она по молодости лет даже запомнить не сможет. Я поеду одна и вернусь. Я выделяла молоко, как корова, и мы устроили в морозилке целый склад.

Это было страшно интересно, и я очень радовалась. Или радовалась бы, если бы спала чуть больше. Если честно, на самом деле меня преследовал исключительно образ номера в четырехзвездочном отеле, где я смогу проспать одна всю ночь напролет, не просыпаясь, в невиданной роскоши, проснуться освеженной и полюбоваться стремительным шведским рассветом.

Вы спросите, жалела ли я трех своих коллег, которым не придется поехать со мной? Это был их выбор. Вы бы на моем месте жалели?

Вы спросите: и на этом все?

Нет, не все. За день до отлета я пошла гулять с Марией в трехколесной коляске. Мы дошли до реки и вернулись в город. Потом мы зашли в кофейню «Коста», я взяла себе горячий шоколад и покормила ее. Она заснула, и я старательно уложила ее обратно в коляску. Потом я проверила телефон и настучала несколько коротких ответов на очередные вопросы о Нобелевской, ради всего святого, премии! И наконец устроилась в кресле поудобнее, сложив руки на коленях.

— Здравствуйте, Ана, — сказал Тессимонд, — как у вас дела?

Раньше я видела его всего один раз, когда Джек, стоя у кулера с водой, знакомил его со всеми. Это было несколько месяцев назад, до того как он сказал то, что сказал, и заставил моих парней убежать прочь от будущей Нобелевки. Он запомнился мне высоким грустным старым джентльменом, чисто выбритым, с копной седых, тщательно причесанных волос, и старомодными манерами. Джек говорил: «Это мой друг из Орегона, ни много ни мало профессор». Я даже не помню, называл ли он тогда его имя.

— Вы меня преследуете, профессор? — спросила я. Я чувствовала себя на удивление спокойно. — Знаете, я гуглила информацию о вас.

— Если «Гугл» сообщил вам, что я преследую людей, Ана, мне придется обратиться в суд с иском о защите чести и достоинства.

— Садитесь, — велела я, — больше вы не причините никакого вреда. — Я добавила, зная, что хвастаюсь: — Завтра я лечу в Стокгольм получать Нобелевскую премию по физике.

Тессимонд медленно сел.

— Я об этом, конечно, читал. Сердечно поздравляю.

— Премия принадлежит нам четверым. Вы общаетесь с другими тремя?

— Вы имеете в виду профессоров Ни Цзяна и Превера и доктора Слейта? Нет. Почему я должен с ними общаться?

— Не важно. — Я отхлебнула горячего шоколада. — Хотите чего-нибудь?

— Нет, спасибо. — Он смотрел в коляску. — Какой милый ребенок! Мальчик?

— Девочка. Ее зовут Мария.

— Очень рад за вас.

— Да, — сказала я, — это был хороший год. Родить ребенка и получить Нобелевскую премию.

— Поздравляю.

Какое-то время мы сидели молча.

— Вы поговорили с тремя моими коллегами, — сказала я, — и после этого разговора они ушли из моей группы. Что вы им сказали?

Тессимонд посмотрел на меня долгим веселым взглядом.

— Вы точно хотите это услышать? — спросил он наконец, посмотрев на мою спящую дочь, а потом на меня.

— Нет, — я вдруг испугалась, — да, чтоб меня. Конечно. Это надолго?

— Пять минут.

— Потом вы больше меня не побеспокоите?

— Разумеется.

— Нет, не говорите. Я передумала. Кто вы, между прочим? Старый мореход, который ходит среди людей и рассказывает им свою тайну лично? Почему бы не опубликовать ее? Не запостить в блог? Не напечатать на футболке?

— Мне приходило в голову это опубликовать, — сказал Тессимонд, — ведь это результат академических исследований. Академические исследования обычно публикуют, правда?

— А вы почему не опубликовали?

— Не видел смысла. Не в публикации, а в науке как таковой. Я понял, чем хочу заниматься на самом деле. Путешествовать. — Он посмотрел сквозь витрину кофейни на людей, гуляющих туда-сюда по площади. Рынки, храмы, склады, мощеные улицы. Тенистые скверы с помпезными статуями мертвых богачей и генералов тихо ждали. Два облака наползли друг на друга, закрыв солнце, как ящеричий глаз. Как там сказал поэт? «Тьма, тьма, тьма. Они все уходят во тьму». Тессимонд снова заговорил: — Я читал вашу работу. Очень элегантно. Очень элегантное решение проблемы темной энергии. Очень… я собирался сказать, что вы обладаете интуитивным ощущением геометрии космоса.