Но солнце неизменно уменьшалось, тускнело, затем скрывалось за бесконечными зимними бурями, и студеные зимние дни несли с собой новые опасности и угрозы.

— Пожар, — ни с того ни с сего повторил Торгаш.

Она умолкла.

Тогда он произнес слово, которое ничего для нее не значило.

— Что ты сказал?

— Кислород, — повторил он.

Она ждала объяснения.

— В атмосфере его много, — сообщил Торгаш и подмигнул. — Что вполне понятно. Вокруг слишком мало железа, чтобы возникло ощутимое количество ржавчины. Не говоря о том, как эта растительность расщепляет воду и двуокись углерода, создавая в качестве побочных продуктов сложные сахара и оксиданты.

Она рассматривала его заросший подбородок, ясные серые глаза, то, как складывались в чашечки его кисти, как прямо он сидел, утонув в кресле из скрепленного бечевками серого плавникового дерева.

— Мать когда-нибудь рассказывала тебе?.. — начал он.

И замолчал.

— О чем? — в конце концов спросила она. — О чем рассказывала?

— О том, откуда мы взялись, — ответил он размеренно и серьезно. — Мы, род человеческий.

Она знала три легенды, все одинаково неправдоподобные. В каждой из них людской род спускался с небес. Ее любимой была легенда о Золотой Луне, и только поэтому глубоко за полночь, в полнолуние она ловила себя на том, что попусту тратит время, взирая на ее прекрасный гладкий лик.

Она объяснила, что та или иная из лун и была прежде домом людей. А может быть, они происходят из мира газа и молний. Как ее предки оттуда выбрались и зачем подались в этот почти не пригодный для жизни мир, оставалось загадкой, на которую не было и не могло быть ответа. Но она сомневалась, что всё настолько просто, как гласили предания — те сваливали всё на шутку, которую сыграло с наивными людьми какое-то злобное неназываемое божество.

Торгаш дружески рассмеялся и кивнул, как будто согласился.

— Ты знаешь другую историю. Так?

— Но расскажу не сегодня, — отозвался он. — Сейчас у нас речь о временах года.

Больше ей было нечего предложить.

Улыбка Торгаша изменилась. Разница была тонкой, но она поняла, что скрывалось за приветливыми глазами и крепкими белыми зубами. Он улыбался так же, как и все мужчины при виде женщин — наверное, с первого дня Творения. Не сводя с нее взгляда и притворяясь, будто не говорит ничего важного, он прошептал:

— Зима — хорошая пора для зачатия.

— Лучше ее начало, — подхватила она. — Тогда ребенок рождается с приходом нового лета, когда всё растет, но еще не горит.

Она доводила до его сведения, что этот удачный момент миновал.

Торгаш кивнул, как бы согласный с ее мудрыми доводами, но не перестал улыбаться. Он подался вперед, бечевки кресла скрипнули, а голос чуть повысился:

— Не думаю, что ты достаточно долго пробыла в добром здравии. Куда тебе зачинать, а уж тем более — успешно вынашивать ребенка. Неважно, зима сейчас или лето: ты слишком истощена и не способна к деторождению.

Да, она тоже так считала.

— Нам не о чем беспокоиться, — заметил он. — Я уточняю на случай, если между нами что-то произойдет.

«Что-то» назревало. Она поняла это, едва очнулась под шкурой улита. Ей удастся отвертеться от домогательств сегодня и, может быть, завтра, но спать они будут вместе, пока она не окажется готова заплатить пугающую цену за свое упрямство. Именно так и поступала она в похожих случаях на протяжении всей своей бурной и недолгой жизни.

Она встала.

Для этого мужчины не было большей реальности, чем женщина, которую он спас на каменистом берегу. Еда и сон исцелили тело, не бывшее целым прежде: сильное, красивое создание с короткими черными волосами и глазами, в сравнении с которыми волосы блекли. Поскольку он ограничивался тем, что пялился, она сняла его одежду, которую ей пришлось подогнать под себя, и в этот миг — насыщенный, идеальный миг грубого равновесия между влечением и удивлением — произнесла:

— Я не получу от этого никакого удовольствия.

Это была полезная ложь.

Торгаш вдруг застеснялся — странный старик, битком набитый историями, которых он никогда не рассказывал толком. Откинувшись в кресле, он выдавил:

— Значит, тебе не понравится?

— Но если таков мой долг, я подчинюсь.

Он судорожно, как раненый, вздохнул. Наверное, теперь его планы изменятся. Но он поднялся и приблизился к ней, нервничая и, может быть, намереваясь взять ее силой, и вскоре понял, что она не столь бесстрастный сосуд, как пытается предупредить.

Потом, когда он еще и еще раз на нее взгромоздился, она увидела в его расширенных глазах интерес. И не исключено, ей могло пойти на пользу то, что он был малость впечатлен подарком, который принес ему океан.

Остров напоминал короткую могучую руку, и личная империя мужчины простерлась от широкого плеча до локтя — суровый ландшафт с высокими холмами и короткими зимними ручьями, слишком быстрыми, чтобы их впитал лес. Каждый поток впадал в цистерну или открытое море. На своей территории мужчина определенно не был ни слеп, ни глуп. Он знал каждый клочок земли. Он подмечал любое изменение и оценивал, насколько оно важно. Каждый день он уводил гостью дальше и показывал больше, обращая ее внимание на мелочи и делясь разными казусами, чтобы она смотрела как бы его глазами. Грибы и жальщики существовали лишь для того, чтобы давать ему пропитание. Все животные, способные помнить, помнили его по виду или запаху. Деревья были всего нескольких видов, но даже те, которые она узнавала, вздымались выше своих материковых сородичей. Зима набирала силу, солнце продолжало тускнеть, а дождь не прекращался и становился ливнем. Затем однажды невидимое солнце показалось чуть ярче. Но сезон не желал отступать, и дожди хлестали по-прежнему, даже когда облака наполнились солнечным светом и первым дразнящим теплом.

На последнем кряже перед островным «локтем» вырастало чуть ли не до небес огромное магнодрево, служившее природной дозорной вышкой.

Как-то утром Торгаш пригласил ее подняться в засидку из досок с веревками, замаскированную корой. Внезапно налетевший шквал ветра прошел сверху, и они довольно приятно провели время. Потом буря кончилась, и остров стало видно до его дальней оконечности — продолговатого, узкого и явно плодородного участка земли, который заканчивался скрюченными пальцами с десятком черных бухт в промежутках.

— Взгляни через это, — посоветовал он.

На веревке висела трубка. Она заглянула с узкого конца, и отдаленные места вдруг метнулись к сетчатке ошеломленного глаза.

Он спокойно растолковал ей природу света, рассказал, как обрезать и отшлифовать прозрачные пластиковые панцири молодых кривожуков, чтобы получились линзы, которые преломляют свет и увеличивают окружающую вселенную. Но кислород постоянно портил углеводороды, и линзы ежегодно приходилось менять. Этот газ был частым злодеем в рассказах Торгаша. Она оторвалась от телескопа и поддакнула:

— Тебя послушать, так он хуже нотов.

Это было забавное замечание. Он рассмеялся, подмигнул и всмотрелся в островную даль сам.

Она слышала об огромных селениях нотов — областях, до горизонта занятых их гибкими, закутанными в кожу телами. Но она никогда не видела их в таком количестве, как сейчас, глядя на них сквозь панцири дохлых жуков. Десятки громадных домов стояли впритык друг к другу; дороги были исхожены, а между ними раскинулись поля, где сохранялись для обработки зимние посевы и молодые рощицы. За фермами виднелись каменные дома, иные размером с дерево, а также три причала и без счета лодчонок не только для плавания в узких заливах, но и для выхода при попутном ветре в открытое море, с длинными неводами, которые летом было никак не расправить. Нечеловеческие, непостижимые существа исчислялись тысячами, и если они знали, что за ними наблюдают два монстра-людя, то ничем не выдавали ни беспокойства, ни ненависти.

— Мои недруги, — шепнул он.

Она присела поближе, чтобы чувствовать тепло его тела. Мир нотов предстал перед ней во всех подробностях и был виден невооруженным глазом. Подзорная труба была удобна, но опасно сужала поле зрения.