Что они делают? Почему еще не сбежали? Пытаются отсоединить его мемкордер, но это же невозможно — они что, не знают, что это невозможно? — он прошит насквозь, получеловек-полумашина, записывающий все, ничего не забывающий. Внезапно Пим пугается, и паника словно вливает в него ледяную воду, и он пытается двинуться, слегка шевелится, зовет на помощь, хотя голос слаб и тонок, и рядом все равно никого, кто мог бы услышать…

Они вырывают куски памяти, терабайты жизни, дни и месяцы и годы исчезают в темном облаке. «Перестаньте, пожалуйста, — бормочет Пим, — пожалуйста, не надо…»

Кто он такой? Что он тут делает?

Имя. У него же есть имя…

Где-то далеко — крик. Два инсектоида поднимают вытянутые морды, щупальца вздрагивают…

Звук взрыва, и одна из тварей исчезает — горячие куски металла жалят Пима, жгут, жгут…

Вторая тварь отступает, подняв четыре клешни, как пистолеты…

Треск выстрелов отовсюду, в груди твари — огромная дыра, инсектоид исчезает в темноте.

Над Пимом появляется лицо: темные волосы, бледная кожа, глаза, словно убывающие луны:

— Пим? Пим? Слышишь меня?

— Пим, — шепчет он странно знакомое имя. Закрывает глаза, и больше не чувствует боли, и уплывает в прохладную, спокойную тьму.

Нет, не память, скорее пленка, что-то видимое — проявляется из темного в светлое, лики чудовищ, нависшие над ним. огромные, как луны: «Пим! Мой милый маленький Пим!..»

Ладоши хлопают, и его прижимают к теплой, мягкой груди, он начинает плакать, но тепло обволакивает его. он уютно устраивается, и он счастлив.

— Пятьдесят три миллиона в пиковом показателе, — говорит кто-то.

— День первый, — говорит кто-то. — Год первый. И пусть все твои дни будут такими же счастливыми, как этот. Ты родился, Пим. Твой нарратив начат.

Он отыскивает сосок, пьет. Молоко теплое.

— Ну тихо, мой маленький. Тихо.

— Смотри, он оглядывается. Хочет увидеть мир.

Но это неправда. Он хочет только спать в этом теплом, спокойном месте.

— С днем рождения, Пим.

Он спит.

Вечеринка кишит людьми, домовая нода исключительно громко выдает Нуэво Кваса-Кваса», полно «Сионского особого крепкого», сильный сладковатый аромат стоит в воздухе, впитываясь в одежду и волосы, и Пим слегка пьян.

Полипорт, Пим тут сам по себе: мама осталась в Галилеевой Республике, а он сбежал — прыгнул в древний транспортник, «Ибн аль-Фарид», Юпитер — Сатурн, в одну сторону.

Первый раз чувствует себя свободным. Показатели взлетают, но он за этим даже не следит. Пим не следует нарративу, а просто живет собственной жизнью.

Портовые бомжи шляются по Полипорту, мальчишки, вернувшись с Марса, лун Юпитера и колец Сатурна, высматривают корабли для следующего перелета в никуда…

Вечеринка: пара метеохакеров жалуется на устаревшие протоколы; в уголке корабельная крыса с «Ибн аль-Фарида» — Пим смутно помнит его по полету — весь в Луисе By, блаженная улыбка на роже, подключен, слабые токи щекочут его центры удовольствия; пять здоровых блондинок-австралиек с Земли в кругосистемном туре — разговоры летят вокруг Пимовой головы: «А откуда вы? А куда вы? А вы откуда?»

Титанские краулеры с отсутствующим выражением глаз; вирусодел, два художника, марсианский возрожденный, тихо разговаривающий с юпитерианским роботом, — Пим знает, люди посматривают на него, хотя притворяются, будто нет, — а показатели растут, вечеринка нравится всем.

Она выше его, длинные черные волосы собраны в шевелящиеся дреды — некое устройство заставляет их извиваться вокруг головы, словно змеи, — длинные изящные пальцы, обсидиановые глаза…

Люди оборачиваются ей вслед, разговоры стихают — она идет прямо к Пиму, не замечая остальных гостей, останавливается перед ним, изучает с ошеломленным лицом. Она видит то же, что он: показатель подписчиков, данные о занятом ресурсе, статистику поступлений, — и Пим говорит:

— Могу я угостить вас? — с самонадеянностью, которой на самом деле не чувствует, и она улыбается. У нее золотой зуб, и когда она улыбается, то кажется юнее.

— Я не пью. — Она все еще разглядывает Пима. Золотой зуб — это Другой, но не настоящий Соединенный, лишь цифровой разум, помещенный в ее мемкордерную структуру. — Восемьдесят семь миллионов, — говорит она.

— Тридцать два, — отвечает Пим.

Она снова улыбается:

— Пошли отсюда.

Память возвращается кусками — давний бэкап загружается в разум. Открыв глаза, Пим на секунду решает, что это она спасла его от тварей, но нет — лицо, склоняющееся над ним, незнакомо, и Пим внезапно пугается.

— Ш-ш-ш, — говорит женщина. — Вы пострадали.

— Кто вы? — хрипит Пим.

Цифры мелькают — видимый предел около сотни миллионов по всей системе, обновляется со скоростью света. Его рождение и близко к этому не подбиралось…

— Мое имя Зул, — отвечает она.

Это ему ни о чем не говорит. Меж обнаженных грудей у нее висит медальон. Пим сощуривается и различает собственное лицо.

Женщина пожимает плечами и улыбается слегка разочарованно. Гусиные лапки в углах темных глаз. На поясе у нее пистолет, черные кожаные брюки — единственная одежда.

— На вас напали дикие сборщики. — Она снова пожимает плечами. — У нас пару лет назад приключилась инвазия.

Сборщики — многоуровневые машины, сконструированные для работы за пределами человеческих куполов, — конвертируют породу в энергию, медленно трансформируя лунную поверхность, — дегенераты, как все в Брошенном. Пим благодарит: «Спасибо» — и женщина, к его удивлению, краснеет.

— Я вас смотрела.

Пим понимает — и немного печалится.

Они занимаются любовью на узкой кровати, в маленькой, душной, темной комнатке, где-то глубоко под поверхностью. Отсюда невозможно вообразить Шэрон, ледяную луну, или крохотный холодный диск небывало далекого Солнца, или гигантское поле галактических звезд, или тени кораблей Исхода, уплывающих из человеческого космоса. Только изначальное людское бытие нагих тел и солоноватой кожи, и лихорадочное сердцебиение, и Пим вздыхает, все еще необъяснимо печальный посреди возбуждения, потому что запаха базилика, который он ищет, здесь нет.

В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…

Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, — улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…

На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…

Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.

— Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.

Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это — что?

Конечно, боль, да, но…

Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?

— Мама, — выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.

Внизу мир расстилается серебряной паутиной и волшебными огнями.

— Пятьдесят шесть миллионов. — Мама пытается улыбнуться. — И лучшие доктора, которых можно найти за деньги…

Но их недостаточно. Мама смертью заставила его вернуться, Пим не может разобраться в своих чувствах, он стоит здесь, и держит ее слабеющую руку, и смотрит за окно, в ночь.

Друг с другом им не нужны слова. Они ни сказали ни единого с тех пор, как покинули вечеринку. Рука об руку шли узкими улочками Полипорта, а над ними ярилась буря. Когда девушка потянула Пима в темный угол, он слышал стук сердец, ладонью осязал теплую смуглую кожу округлой груди, а цифры росли и росли, набирая миллионы, — второй уровень показывал ее цифры. Губы на его губах, полные, и у них вкус базилика. Ночью, когда они обнимали друг друга, цифры погасли, и осталась лишь она.