Если она их видела, то и они могли увидеть ее. Но на морской коже рос какой-то лиловатый, неизвестный ей паразит — скромное переплетение водянистых конечностей и семянок. Она медленно отволокла за него рюкзак и, прибегнув к этому жалкому укрытию, снова села. Прикидывая расстояние и считая вдохи, она ждала, когда второй отряд незваных нотов скроется из виду.

Либо они были ближе, чем казалось, либо двигались быстрее, чем она ожидала.

Солнце повисло в небе, когда они пересекли северо-восточный сектор, и теперь она могла преспокойно забрать рюкзак и идти дальше, не боясь быть замеченной. Но ей удалось украсть подзорную трубу, а тем, что ей принадлежало, следовало пользоваться — особенно сейчас, пока не приходится смотреть прямо на солнце. Установив прибор на колене, она заглянула в окуляр и выдвинула внутреннюю трубку, настраивая резкость. Затем она надолго перестала дышать — забыла, пока организм не взмолился о кислороде; тогда она судорожно глотнула воздуха, укрепила руку и ногу, опять склонилась и прикрыла другой глаз, стараясь навести фокус; потом принялась считать и занималась этим, пока не стало ясно всё, кроме одного — что делать дальше.

Со своей идеально ровной площадки Торгаш видел острее и дальше всех.

Ему хватило первого взгляда.

Ноты принадлежали к секте-семье рыболовов. Возможно, семья даже прибыла целиком, если судить по тележкам, молодняку и прокаленным солнцем лилово-черным экзошкурам. Он обнаружил их в полдень — десятки неподвижных комков, разбросанных по выбранной наугад полоске морской кожи. Каждый постарался как можно шире расправить похожую на пончо шкуру; взрослые выстроились небольшими кругами и обратили лица вовне, охраняя свое имущество и спавших внутри малышей. Света, нужного для прокорма голодного нота, хватало только летом, только на этой высокой широте и только ближе к полудню. Лучше времени, чтобы устроить хаос, и не придумать. Достаточно взорвать в самой гуще несколько зажигательных зарядов, и остальные ноты предсказуемо ударятся в панику. В конце концов, они были простыми существами, не склонными к изменению. Он прожил с ними тысячи лет — когда в последний раз они преподносили сюрпризы? Именно поэтому он решил не тратить боеприпасы на созданий, которые не навредят ему никогда, даже случайно.

В конце концов, это всего-навсего рыбаки. С приходом лета они прячут лодки на берегу и выходят на озера и море. Там, где течение кажется благоприятным, прорезают кожу, берутся за копья и крючья и вылавливают всё, что приманивают к поверхности прикорм и солнце…

Ноты, как и положено, были бедны и неприкаянны и, вероятно, не на шутку удалились от дома, судя по их безразличию к острову и знаменитому монстру, который правил его лесистыми холмами.

Торгаш опустился на колени и принялся ждать.

Пусть отдохнут. Пусть поедят солнечного света и почувствуют, как водянистую кровь разгоняет тепло. Если кого-то и убивать, старика или ослабленного ребенка, которым не пережить очередную зиму, — просто ради предупреждения. Но он пока не решил, как поступит. Он всегда получал известное удовольствие, играя роль монстра, но даже в худших случаях старался проявлять сострадание. Давно он привык и к эмпатии. Даже будучи в ярости, Торгаш умел выверять насилие, придерживая клинки и бомбы, точно рассчитывая силы и средства, а после применяя их лишь чуть-чуть сверх необходимого.

Что он скажет девушке, когда вернется домой?

Такие, как она, одинокие странники зачастую оказывались лучшими гостями. Слабые телом и выросшие в суровых условиях, они заслуживали доверия — по крайней мере, в разумных дозах. Подачки старика принимали охотно. Доступная еда и сухой дом означали рай, достойный благоговения. Они мирились даже с его мелкими откровениями или хотя бы притворялись, будто верят в истины, которыми он пытался поделиться. И, подобно этой несчастной девушке, понимали, что даже малейшая ошибка может повлечь за собой насилие и катастрофу.

Это было совершенно разумно. Вот если взять девушку: к уступкам и состраданию она прибегла бы в последнюю очередь. Она полагалась на слепую решимость, на мелкое воровство и на то, что победный удар зачастую удается нанести увечной рукой. Но ей было не понять, почему такой самородок, как он, победил врагов, но не сбросил в океаническую расселину их трупы. Для нее такой поступок не имел смысла, и она только таращилась на Торгаша пронзительным, разочарованным взглядом, дивясь, наверное, непостижимой глупости этого ископаемого.

Наблюдая за беспомощными рыбаками, Торгаш из любви к ней решил солгать.

Если она спросит, то он в красках опишет якобы состоявшуюся бойню. Скажет, что перебил всех детей и большинство взрослых нотов, а нескольким выжившим велел бежать обратно на материк. А если не спросит, то промолчит, но предстанет свирепым и грозным, взглядом и сжатыми губами передаст свою понятную и достойную уважения порочность.

— Если она меня ждет, — прошептал он.

Потому что был в курсе, что она замышляла побег. Будучи лавочником в прошлой жизни, он тщательно вел учет своих припасов, инструментов и всего ценного, а потому отлично знал, что украдено и сколько она сможет унести. Всё это его не удивило. Отчасти он был почти рад. Гость, который ничего не брал, представлял опасность. По его опыту, если чужак ничего не крал по мелочи, то подумывал убрать хозяина и завладеть всем. Но, как бы ни нравилась Торгашу эта девушка, он не позволил себе ни впасть в сентиментальность, ни чрезмерно привязаться: в конце концов, она лишь дикий ребенок, который достиг зрелости вопреки десятилетиям лишений. И пусть ее существование было жалким до последнего вдоха, она слишком привыкла к такой жизни, чтобы от нее отказаться. Особенно если последнее означало делить постель и пищу с диковинным существом, прожившим не одно тысячелетие.

Он знал, что это случится. Вскрывая ее грудь и вливая в мертвое сердце драгоценные вещества, он понимал, что рано или поздно она уйдет.

Конечно, он надеялся, что выдастся обычное лето и она пробудет подольше.

В его фантазиях им хватало времени зачать ребенка. И сами роды, и младенец, нуждающийся в уходе, задержали бы девушку еще на несколько зим, и Торгаш успел бы и получше познакомить ее с этим миром и окружающей вселенной, и растолковать кое-что насчет себя. Вряд ли она узнала бы что-то настолько важное, что осталась бы. Если Греза уйдет, то на остров уже не вернется. На крыльце у него побывали десятки женщин, и все они пользовались гостеприимством, внимали его наставлениям, а потом предсказуемо строили себе небольшую лодку или уходили через летнее море пешком, покидая его навсегда.

Поэтому он всегда сохранял маленький зазор между девушкой и своим сердцем.

Он хорошо понимал, что дух человека крепок, а глубоко въевшиеся привычки так же бессмертны, как рабочая рука или язык молодости.

В лучших снах к нему возвращались женщины, давным-давно сгинувшие и, вероятно, умершие. Но они были просто драгоценными воспоминаниями, не больше и не меньше. Эта девушка, суеверная, верила в призраков, что не означало, будто Торгаш не чтил усопших, и то, что извлекал его мозг из глубин веков, было не менее свято, чем призраки, существуй они в действительности и потрудись нанести визит из загробного мира.

Живые воспоминания цепко держались за душу Торгаша.

И, может быть, как раз поэтому он увлекся девушкой больше, чем многими предыдущими. Едва взглянув на ее полное жизни лицо, он осознал сходство. Носом, черными глазами и недоверчиво поджатыми губами она напоминала ту, с кем он жил в погибшей колонии.

Покойную крошку Делин.

Сколько же лет прошло?

Казалось, что вечность. А словно вчера было.

Делин не имела детей, однако в клинике, где работали два врача, хранили яйцеклетки всех женщин, и после ухода Торгаша какая-нибудь другая вполне могла воспользоваться ими для создания семьи. Но даже если так, сходство наверняка было случайным. Через сколько поколений прошли эти гены? Сколько безымянных семей родилось и умерло до того, как эту девочку, потомок она Делин или нет, выбросило на скалу над приливной отметкой?