Помолчав, Фёдор произнёс:

   — Обсуждать твои слова излишне. Наш дом всегда честно служил величию трона русского. Кто посмеет открыто высказать нам ненависть и угрозы? А злые люди всегда были також и среди вельмож. Помнишь, как незабвенной памяти отец наш Никита Романович говаривал: «Зло надо перетерпеть, ибо зло найдёт погибель в себе самом. Всё в воле Божией».

   — Будем жить, как можется, коли нельзя, как хочется, — вставил своё словечко Иван Никитич. — Тебе зло творят, а ты умом его одолей.

Несчастный калека, он всегда оберегал своих братьев и был им за няньку.

   — У меня спокойная кровь. Она не вскипит от обид, — с достоинством отозвался Михаил. — Меня другое заботит. Дерзкие речи холопа — это не скоморошьи погудки. А коли ему удастся взбунтовать чернь именем царевича Димитрия? Из Польши, нам враждебной, мигом слетится воронье. Даже думать о том страшно. Столь тяжкой опасности для нашей державы ещё не было в веках минувших.

Эти слова ошеломили присутствующих. Ксения Ивановна испуганно посмотрела на мужа.

   — Слепой не увидит, глухой не услышит... — попытался шуткой смягчить слова брата Василий Никитич.

   — О какой опасности ты говоришь, окольничий? — отозвался князь Сицкий. — Кто так напугал тебя?

   — Большое несчастье может пройти и в маленькую щель, — заметил старый князь Борис Камбулатович. — Так говорили у нас на Востоке...

Эти слова словно кнутом обожгли Михаила Никитича.

   — Боярам ли Романовым держать на подворье дерзкого холопа!

Но отчего вдруг смолкли голоса? Михаил, будто кто-то толкнул его в спину, оглянулся и ошеломлённо посмотрел на возникшего в дверях Юшку. Гневно и громко, так, чтобы слышал дворецкий Берсень, которому Михаил Никитич почему-то не доверял, он произнёс:

   — Тебя, холоп, видно, сам бес водит. Когда надо — уходишь, и когда не надо — возвращаешься...

Он хотел добавить ещё что-то, но его резко перебил неприятно-звонкий голос Юшки:

   — Ты пошто коришь меня, боярин? Я не затем пришёл к вам, чтобы служить холопом, Богу было так угодно. Положил я своё упование на Спасителя и Пречистую Богоматерь...

Эти слова в устах невзрачного низкорослого отрока хоть кому показались бы странными. Сколько дерзкой уверенности в голосе и какой бесовский огонь в глазах! Голова, покрытая короткими жёсткими волосами, слегка откинута назад, рот кривится готовой сорваться насмешкой.

«Ишь, как дьявол-то им вертит...» — думал Михаил Никитич, припоминая его неожиданные выходки, его умение подражать кому-то, кого-то передразнивать. Как-то доигрался до настоящей истерики. Захлёбываясь слезами, начал рассказывать, как злодеи едва не лишили его, царевича, жизни, но милостивый Господь спас его от Борисовой грозы, дабы не пресёкся на Руси корень царский. Потом особо подчеркнул, что имя его Димитрий по-гречески значит «двоематерен» — так оно и сбылось. Первый сын Иоанна по имени Димитрий, от царицы Анастасии, умер младенцем, второй, Марьи Нагой, хоть и претерпел от злодеев, да жив остался.

А сколько знал он историй из жизни «отца» своего — грозного царя! Начнёт рассказывать — откуда что берётся! Но Михаил Никитич ведал, откуда. Когда покойный отец Юшки, стрелецкий сотник Богдан-Яков Отрепьев, ехал со своими стрельцами по Москве — со всех сторон сбегались смотреть на него. Голос, осанка, словечки — даровое представление!

   — Доблий отрок, доблий! — проговорила старая княгиня, мать Бориса Камбулатовича. — Велите накормить его!

Но Юшка и без того красноречиво поглядывал на стол, потом отошёл к двери, возле которой стояла покрытая платком дородная баба, о чём-то пошептался с ней, затем вопросительно оглянулся на хозяина. Тот разговаривал с гостями, словно Юшки здесь не было.

   — Гроша не стоит, а глядит рублём, — сказал Александр Никитич, отличавшийся среди братьев ядовитой насмешливостью.

   — У всякого скомороха свои погудки...

И хотя голоса были тихими, Юшка расслышал последние слова.

   — Я вам не скоморох, боярин, а Божьей волею природный царевич...

Наступило опасливое молчание. Все посматривали на хозяина. Фёдор Никитич мрачно поглаживал бороду. Он что-то обдумывал. Вдруг он подозвал дворецкого Берсеня и приказал ему послать за Василием Щелкаловым, затем отпустить дворню и самому отправиться на отдых, да не проспать ранний час. Лицо дворецкого вытянулось: он-то рассчитывал быть при гостях до утра.

Поведение дворецкого ещё раз подтвердило опасения боярина Фёдора. Завтра царь Борис будет знать, что у Романовых был главный дьяк Посольского приказа. Но он, Фёдор Романов, ни перед кем ответа держать не станет, едино лишь перед самим Господом, и что допущено Господом, то и будет. Да одному только Богу угодное творит человек.

Когда за дворецким закрылась дверь и послышался звук отъехавшей со двора колымаги, Фёдор дал знак хозяйке, чтобы она пригласила Юшку к столу.

   — Выпьем чару за природного царевича! — предложил боярин и сам налил ему в чару романею.

Юшка приблизился к столу и одним духом выпил вино. Тем, кто видел его впервые, бросилось в глаза, как бойко отставил он короткую правую руку.

   — Просим царевича разделить нашу трапезу, — продолжал хозяин.

Он с новым вниманием присматривался к своему холопу и, казалось, что-то обдумывал. Юшка придвинул к себе креслице и сел напротив Фёдора Никитича, с тайным удовольствием чувствуя на себе взоры присутствующих.

Заметив, что Юшка ни разу не перекрестился — ни тогда, когда вошёл в трапезную, ни садясь за стол, — богобоязненная хозяйка Ксения Ивановна спросила его:

   — Божьи молитвы и покаяние али не блюдёшь?

Юшка торопливо перекрестился короткой рукой. Замечено было, что он избегал встречаться взглядом с боярыней. Тиха и строга, точно монахиня. Падкий на женскую красоту Юшка, видимо, считал её некрасивой. На голове кика и повойник, повязанный как платок. Чернавка и лицом, и волосами. Ему и в голову не приходило, что сам он вызывал у неё жалость и сострадание.

   — Млад еси... Не соромься. Всё в Божией воле.

Она лучше других знала о его дурных наклонностях к бродяжничеству, пьянству, сквернословию. А теперь ещё и деньги у него завелись. В азартные игры стал играть. Весь в батюшку своего покойного. Да на то Божья воля. Только зачем бояре дозволяют ему царевичем себя называть?

Боярыня, предчувствуя неладное, начала незаметно прислушиваться к тому, о чём тихонько толковали её супруг с князем Иваном Сицким, но услышала лишь, как хитроумный князь Иван с уклончивой усмешкой произнёс:

   — Наше дело — сторона. Но я так думаю: смолчится — себе пригодится.

Она поняла, что говорили о дьяке Василии Щелкалове. Волей покойного Никиты Романовича его поставили во главе Посольского приказа. Вместе с братом Андреем они и затеяли это сомнительное дело с «царевичем». Да как ныне избыть эту беду, ежели царь Борис обо всём дознался и обрушил на их подворье грозу немалую? И сейчас боярыня не без тревоги в душе думала о приезде дьяка Василия. Ежели по чести, он должен сказать царю Борису, что Романовы здесь ни при чём, канцлер Андрей Щелкалов то дело замыслил, да с покойника какой спрос.

«Господи, отведи от нас беду грозную!» — молила Ксения. Она опасалась опалы и пуще всего боялась далёкой ссылки.

Дьяка Щелкалова долго не было, и боярина Фёдора обожгла досада. Не братья ли Щелкаловы потакали «царевичу», а в ответе Романовы! Прознал, поди, дьяк Василий о грозе Борисовой да и отъехал в своё имение, дабы отсидеться.

Тревога понемногу овладела душой Фёдора.

Как-то на дворе к нему подошёл Устим.

   — Спасибо, боярин, за моего сына. Малой служит в имении. Премного благодарны. Токмо чего-то смутно на душе, боярин. Вон что насевается. Люди говорят, звезда хвостатая появилась. А у меня конь ни с того ни с сего начал землю копытами бить, упёрся и ни с места. Долго так уросил, пока не пошёл рысью.