Оба перекрестились на большую икону Спаса в самом центре палаты.

   — Упокой, Господи, душу раба твоего Димитрия, — тихо шелестели слова молитвы.

Затем братья присели к столу, что означало начало беседы. Иван проговорил:

   — Что бояре? Забыли о благодеяниях «Димитрия» ради честолюбия! А призвал народ к мятежу князь Шуйский. Он повёл разную чернь в Кремль.

   — Мятеж не унялся?

   — О Москве не спрашивай. Она во власти клики заговорщиков. Хмельные от вина и крови, ныне хвалятся своей победой.

   — Священство что же не призвало к миру?

   — Патриарх Игнатий бежал. У прочих не нашлось мужества. А были и такие, что призывали к мятежу. Забыв о сане, священники вооружались кольями.

Филарет думал, как это скажется на его судьбе.

   — Люди на этом не умирятся.

   — Шуйский хочет сесть на царство, но с ним мы не оберёмся беды, — уверенно произнёс Иван.

Филарет вспомнил о разговоре с Сапегой, который на неделе приезжал в монастырь. Сапега уверял, что на Москве любят Василия Шуйского, но престола ему не достать. Чем он крепче Бориса? Или на него не станет смуты? Те же люди, что возведут его на престол, потом скинут его.

   — Все ныне смуту пророчат, — откликнулся брат Иван, — как бы Москву не запалили.

Он тяжело задумался. По лицу его прошла нервная судорога.

   — Пан Сапега — мудрый змий... Он и свой интерес знает и других умеет наставить. А всё ж держаться, нам, видно, придётся польской стороны. Коли «княжата» начнут избирать своего царя, будем просить на царство Владислава.

Филарет велел служке, стоявшему у двери, открыть окно. Стало вдруг душно. Слова брата царапнули по сердцу. Хотя он и сам мыслил о Владиславе, но в душе, где-то в самых глубинах, жила надежда на сына Михаила. «Хоть и мал ещё Владислав, за него отец, король Сигизмунд, править станет. Что же, у Романовых нет силы спорить о троне? Или наш род не был издавна в родстве с царями? Но о том ныне — молчание, молчание», — думал Филарет.

   — Ужели будем манить народ новым «Димитрием»? — спросил он.

   — Авось Бог милостив.

   — Распутица, Иван, самая скверная пора в году.

После этого разговора братьев Романовых прошло всего несколько дней, как царём нарекли князя Василия Шуйского. Филарет понял, что ему не избыть смуты в душе. Он потерял сон и с тревогой ожидал того дня, когда царь Василий призовёт его к себе. Что ожидает его? Избрание на патриарший престол? Но отчего такая смута в душе?

Царь Василий не спешил, однако, с созывом Священного собора. Это настораживало Филарета, и, когда царь позвал его к себе, он о многом передумал за дорогу. Станет ли он поддерживать новую политику царя Василия, политику ненавистных Романовым «княжат», политику старины? «Он чает от меня поддержки? Как сказать ему правду? Опала страшна. На Руси люди священного сана испокон веков служили царю. Потерпит ли Василий непокорство нового патриарха? — размышлял Филарет. В том, что его изберут патриархом, он не сомневался. Надеялся, что и бояре не будут чинить препятствий. После опалы Романовых при Годунове стихла вековая завистливая злоба. Станут ли ныне завидовать избранию митрополита на патриарший престол?»

Москва показалась Филарету притихшей и словно бы обезлюдевшей, и на душе его стало ещё тревожнее. Боярин Колычев провёл его в Комнату — так именовались приёмные покои царя.

Оставшись один, Филарет огляделся. Со времени Годунова здесь многое изменилось. Самозванец здесь, как видно, не бывал. Он, тяготевший к роскоши, не потерпел бы этой скудости убранства. Скамьи были покрыты далеко не свежим зелёным бархатом. Тафтяные завесы на окнах и двери полиняли.

Василий пришёл нескоро, и Филарету едва удалось скрыть порыв недоброго чувства при его появлении. Василий не поднялся на царский престол, как это сделал бы любой из царей, а, приветливо улыбнувшись на поклон Филарета, движением руки указал ему на место рядом с собой на скамье. Филарет, приученный ещё со времён Ивана Грозного к царской пышности и великолепию, был неприятно поражён простотой наряда Василия. Он был без барм, в обычном тёмном кафтане. На голове обыкновенная боярская шапка. Мог бы хоть перстни носить, столь приличные и царскому, да и княжескому тоже, достоинству.

   — Что пасмурен, владыко?

Филарет встрепенулся, решил отвечать без всякого лукавства.

   — Обо мне ли речь, государь!

Василий пристально вгляделся в Филарета, и, чтобы уйти от этого пытливого взгляда, тот сказал:

   — Или мы не русские люди? Или не милосердствуем в чужой беде?

   — О какой беде говоришь, Филарет? — спросил Василий, уловивший в его голосе как бы укор себе.

   — Пошто загубили «Димитрия» и надругались над несчастным цариком? Богом это не забывается.

   — Кто копает яму другому, попадает в неё сам. Не это ли ты хотел сказать, Филарет?

Василий посуровел глазами.

   — Самозванца убил Волуев. Боярского указа на его смертоубийство не было.

   — «Димитрий» помиловал тебя, когда голова твоя лежала на плахе. Пошто не отплатил ему добром?

   — И разбойники, случается, милуют насильно захваченных людей. Кто же станет за это миловать разбойников? Древние говорили: «Злому человеку делать добро так же опасно, как доброму зло».

Филарет не любил, когда его посрамляли в ответах, поэтому сухо спросил:

   — Зачем позвал меня столь поспешно?

   — На моей памяти не было такого, чтобы царям указывали, хотя б и высшие духовные особы.

Василий был недоволен не столько Филаретом, сколько собой. Он уже раскаивался в том, что целовал крест, обязуясь никого не судить одной царской волей, без совета боярского. Прежние цари так не делали. Оттого в доброй воле нового царя увидели его слабость. Також и Филарет.

Помолчав немного, чтобы проверить впечатление от своих слов, и, не дождавшись ответа, Василий сказал:

   — Тебе, митрополиту Ростовскому, самое статочное дело вместе с боярами, коих я тебе укажу, похлопотать, дабы перенести мощи царевича Димитрия в Архангельский собор и упокоить вместе с великими князьями и царями.

Филарет молчал, почти не скрывая досады и недоумения. Он-то ехал в Москву, думая, что его зовут на патриарший престол. Видно, до Василия дошли слухи о новом самозванце, вот и затеял перенести мощи царевича в Москву, чтобы удостоверились люди, что царевич мёртв. Ишь как спешит премудрый Василий оборониться от новой беды!

В Москву действительно наползли слухи о царевиче Димитрии, якобы спасённом от боярской грозы. Один из убийц царя Фёдора Годунова, Молчанов, ставший советником самозванца, бежал после его смерти из Москвы с двумя поляками и по дороге к литовской границе распускал слух, что он — царевич Димитрий. Оба боярина знали об этих слухах, и Филарет давно уже втайне решил их поддерживать.

   — Ты молчишь, Филарет... Отчего бы это?

   — Думаю о твоём решении, государь. Статочное ли это дело — тревожить мощи царственного отрока?

   — Ты не волен указывать мне, владыко!

Василий поднялся. Медленно, словно бы огрузнев, встал и Филарет, важно поклонился.

   — Мой долг повиноваться тебе, государь!

Он произнёс эти слова, зная про себя, что повиноваться Василию Шуйскому его не принудит и сам дьявол. Он не знал, что предпримет. Многое ещё может перемениться в державе. «Скорее всего, поляки дадут нам нового «Димитрия», и что будет дале — одному Богу ведомо», — думал он.

Впрочем, так мыслил не один Филарет.

Затея нового самозванца Молчанова завладеть русским троном, поначалу казавшаяся нелепой и неисполнимой, набирала силу, раскачивая смуту, дремавшую дотоле в западных областях и Северской Украине. Сподвижники бывшего самозванца и поляки подняли головы.

А людей легковерных на Руси издревле было больше, нежели здравомыслящих. Крестьяне, попавшие в вечную кабалу с отменой Годуновым Юрьева дня, легко соблазнялись посулами нового самозванца. Не образумило их и то, что новый «Димитрий» не был похож на прежнего.