Самозванец одобрял действия Филарета и радовался, что нашёл в нём деятельного помощника. В это время, как известно, в Тушино съехалось много родственников и друзей Филарета. Они нередко встречались за трапезой, беседовали и принимали нужные решения. Особенно часто Филарету случалось обсуждать дела с родственником жены, старицы Марфы, Михаилом Глебовичем Салтыковым.

В тот день Михаил Глебович вошёл особенно радостный и возбуждённый. Его одутловатое пучеглазое лицо сияло нетерпением начать беседу.

   — Челом бью, брательник.

   — Буди и ты здрав, Михаил Глебович.

Салтыков выложил кучу новостей и с особым удовольствием хулил царя Василия. Доставалось и Гермогену. Но Филарет всякий раз перебивал его, чувствуя свою вину перед законным патриархом. Он был смущён в душе, что, наречённый в Тушине патриархом, он выступал как бы в роли самозванца. Видя, как Филарет остерегает его от хулы на Гермогена, Салтыков был недалёк от догадки о причине столь попечительного отношения своего родича к московскому патриарху.

   — Прошу тебя, Глебович, — настоятельно произнёс Филарет, — не говори дурно о Гермогене.

Салтыков недовольно уставился на него светлыми выпуклыми глазами.

   — Молчи, Филарет. У нас с тобой один враг — царь Василий, и пока Гермоген остаётся патриархом, он будет поддерживать Василия. Ныне не пришло ещё наше время, но духовным владыкой на Руси должен быть ты, Филарет.

В Салтыкове кипела злая энергия. Ему было всё равно, на кого опираться — на поляков ли, на самозванца ли, лишь бы ославить именитые княжеские и боярские роды и утвердить силу своей фамилии. Впоследствии он неоднократно добился у Сигизмунда особых привилегий для себя перед другими боярами. Сила этого нетерпения — привести к власти свой род — была такова, что во время смуты в Москве он поджёг собственное подворье, чтобы сильнее пылал огонь, охвативший деревянную Москву.

Салтыков долго колебался, как сказать Филарету, не вызвав его гнева, что он с сыном Иваном и боярами решили отправить грамоту Сигизмунду. Михаил Глебович начал с того, что в грамоте к королю особо будет оговорено требование о неприкосновенности православной веры.

Но Филарет на удивление спокойно ответил:

   — И как ты думал такое великое дело постановить и утвердить?

   — Как твоей милости угодно, так и надумаем. Веру нашу греческого закона в обиду не дадим. Сигизмунд нам первая подмога, дабы разорить и искоренить до основания царя Василия с братией.

Самозванец, как замечалось многими, вёл себя нерешительно, с ним перестали считаться. Тушинские поляки называли его мошенником, срывали на нём свои неудачи. Войско было недовольно тем, что ему задолжали жалованье. Самозванец решил уйти из Тушина с преданными ему донскими казаками, но польский гетман Рожинский вернул его назад в Тушино, где обстановка ухудшалась с каждым днём. В Тушине готовился мятеж, и «Димитрию» ничего не оставалось, как, переодевшись в крестьянское платье, 29 декабря 1609 года бежать в Калугу. Вскоре туда за ним последовала и Марина. Бывшая «властительница народов», она не захотела как жалкая изгнанница и простая дворянка вернуться в родительский дом.

...После этих событий русские тушинцы, в их числе и Филарет, вступили в соглашение с польскими комиссарами. Готовность Сигизмунда взять тушинцев под своё покровительство была воспринята ими как величайшее благо. Собравшиеся в круг тушинцы с восторгом выслушали речь польского посла Стадницкого и поцеловали подпись польского короля на грамоте, удостоверяющей «го покровительство. Было решено послать ответную грамоту Сигизмунду, чтобы от имени всех людей духовного и светского чина просить его королевское величество и его потомство на русский престол. Поставлено было лишь одно условие — неприкосновенность православной веры.

Вот текст грамоты, к которой приложил руку и наречённый патриарх Филарет: «Мы, Филарет, патриарх Московский и всея Руси, и архиепископы, и весь священный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере радение и о христианском освобождении подвиг, Бога молим и челом бьём. А мы, бояре, окольничие и другие, его королевской милости челом бьём и его потомство милостивыми государями видеть хотим; только этого вскоре нам, духовного и светского чина людям, которые здесь в таборах, постановить и утвердить нельзя без совета его милости пана гетмана, всего рыцарства и без совета Московского государства из городов всяких людей, а как такое великое дело постановим и утвердим, то мы его королевской милости дадим знать».

Послами к польскому королю для окончательных переговоров были отправлены сторонники первого Лжедимитрия: князья Рубец-Мосальский и Юрий Хворостинин, воевода Лев Плещеев, окольничий Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Витвотов, Юрьев и другие. Среди послов были и такие низкие люди, как Михайла Молчанов, Тимофей Грязной, Фёдор Андронов.

Чем же объяснить причастность Филарета к составлению грамоты, столь желанной для многих сомнительных людей?

В эти судьбоносные дни Филарет, подобно большинству русичей, очутился перед выбором. Кого видеть на русском престоле: бежавшего в Калугу Тушинского вора, Шуйского и его братьев, польского короля Сигизмунда?

Русские тушинцы были единодушны, вступив в конфедерацию с польскими тушинцами, они обязались целовать крест Сигизмунду и при этом не оставлять друг друга, держаться вместе.

Многие поступки Филарета как в эти переломные дни, так и позже убеждают в том, что это был человек, который действовал «по ситуации» и согласно принципу «Кошка против силы не пойдёт». Недаром впоследствии его назвали «московским Ришелье». Человек чести и немалых духовных возможностей, он в сложных положениях руководствовался исключительно соображениями дипломатии и личной выгоды. О его службе царю Василию Шуйскому не могло быть и речи, ибо Филарет не терял надежды увидеть на престоле собственного сына. Он и к Тушинскому вору пристал, рассчитывая, что тот раскачает трон под Шуйским.

Почему Сигизмунд был для Филарета предпочтительнее Шуйского? В грамоте к польскому королю явно чувствуется нерешительность, желание оттянуть окончательное решение, посмотреть, как пойдут события дальше («...только этого вскоре нам... утвердить нельзя», «...как такое великое дело постановим... дадим знать»).

Составлял эту грамоту, судя по всему, Филарет: чувствуется его уклончивая манера, его воля, ибо себя он объявляет не наречённым в Тушино патриархом, а патриархом Московским и всея Руси, что не соответствовало реальному положению вещей и было недостойно по отношению к Гермогену, здравствующему патриарху, который был против призвания на русский трон польского короля. Более того, Филарет состоял в дружеских отношениях с предателем русских интересов, одним из главных заводчиков смуты боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым.

Но кто может сказать, что было в душе Филарета?

Дальнейшие события показали, что он порвал дружеские отношения с Салтыковым и почитал память Гермогена. Тогда же, перед лицом польской опасности, он, очевидно, совершал какое-то насилие над своей совестью.

Видимо, Филарет принадлежал к числу тех людей, которые предпочитают действие сомнениям, уверены в своей правоте. Такие люди во всём видят промысел Божий. В Священном Писании есть слова: «Со страхом и трепетом совершайте своё спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему разумению». Филарет ставил своего рода знак равенства между спасением из житейского плена и спасением души. Это укрепляло его шаги на дипломатическом поприще, помогало сломить чужую волю ради собственных целей, которые он считал высокими.

Филарет не мог не видеть лукавства поляков, обещавших сохранить в русском государстве православную веру. Всем было ведомо, что именно волей Сигизмунда была введена уния в западных областях. Что же касается обещания дать на престол сына Владислава, то это имя было лишь прикрытием откровенного желания Сигизмунда завладеть русским престолом. Почему он не прислал русским тушинцам свою грамоту? Филарету ничего не оставалось, как вместе с тушинцами демонстрировать свою обиду.