Сойти на берег послам не позволили, и Филарет рассеянно наблюдал у борта за городской суетой. Он помнил, что эта земля не раз посылала на Русь отряды своих завоевателей. Не одно поколение русичей было посечено их мечами. Сии беды насылались за грехи — не о том ли сказано у пророка?

Неожиданно подошёл Голицын.

   — Филарет, разреши меня от немоты. С отроческих лет хранил в памяти слова пророка. Будто бы и сейчас помню, но слова не идут. Память не служит мне, как прежде. Но начало помню: «Боже, пришли враги во владения твои и осквернили церковь святую твою...»

Филарет посмотрел на князя, удивлённый, что им в одночасье пришли одни и те же слова. Да чему, однако, удивляться, ежели оба воочию видели, как сбывались пророческие слова. Именно, именно: «...осквернили церковь святую твою...» Филарет помолчал немного, вспоминая:

«...Стал Иерусалим подобен овощному хранилищу, оставили трупы рабов твоих в пищу птицам небесным, плоть преподобных твоих — зверям земным, пролили кровь их, словно воду...»

   — Видно, что не своей волей едут...

Разговаривая, они не заметили, как на берегу запестрела толпа любопытных.

   — Везут-то их неволею. Вишь, как нудятся с печали-то...

   — Це дуже велики людины. Кафтаны на них дуже важные.

   — Да куда ж их визуць?

   — В тюрьму...

   — Царь-то их Василий, слышь, кару смертную принял...

   — Ужели и этих покарают?

   — А то! Ежели злодеи повинились в умышлении противу короля!..

Князь и Филарет, до которых долетали эти речи, не сговариваясь, перешли на противоположную сторону судна.

   — Вот нас и назвали злодеями! Глас народа — глас Божий, — горько пошутил Голицын.

Помолчав немного, он спросил:

   — Слышал, владыка, как латины высказывались, будто царь Василий «кару смертную принял»?

Филарет ничего не ответил. Чувствовалось, что обоим было как-то не по себе. Или не были они причастны к горькой судьбе царя Василия? Не родственники ли Филарета вынесли свой суд над венценосцем? Не князь ли Голицын стоял на Красной площади, ожидая, когда мятежники сведут царя с престола? И кому теперь досталось царство? Страшно и подумать!

Оба стали говорить, какой дорогой повезли в Польшу царя Василия, как будто это имело значение. Голицын, водивший знакомства среди смолян, рассказывал с их слов, с каким достоинством держался русский царь в польском плену. Он отказался поклониться королю Сигизмунду и не признавал себя пленником. Как же должен был ненавидеть его Сигизмунд! Не мог простить ему разгрома самозванца Гришки Отрепьева, который, сидя на царском троне, проводил политику поляков. Князь Голицын и Филарет хорошо помнили те опасные дни, когда Василий Шуйский организовал ополчение против самозванца и поляков. Паны ещё не раз припомнят ему гибель соотечественников. И кто из бояр и князей поддержал в те дни подвиг Василия Шуйского? Никто.

Позже Филарет написал об этом в своих воспоминаниях. Но они уже в те дни тревожили его. В душе Филарета, склонной к высоким чувствам, постоянно жило сознание святой законности возмездия, необходимого торжества над злом. Он верил, что любое зло беспощадно карается в свой срок. Это чувство проистекало из истинной глубочайшей веры в Бога. В предчувствии возмездия душа Филарета вместе с унынием от сознания своей греховности и вины испытывала некий сладкий трепет в ожидании торжества правды.

Они с князем Голицыным долго толковали об этом, что ещё больше сблизило их в дороге. Филарет думал о том, что они с князем Василием вместе поддерживали наследственную дружбу незабвенного родителя Никиты Романовича с домом князей Голицыных, когда у них был общий друг — дьяк Андрей Щелкалов, всесильный канцлер при Иване Грозном.

Вскоре Филарета разлучили с князем Голицыным. Князя отправили на жительство в небольшой городок Мариенгоф, а Филарета повезли в Варшаву и поместили в доме Сапеги, где он и жил многие годы под неусыпным присмотром сего добровольного пристава.

С польским пленом для Филарета начались годы тяжких испытаний. Одиночество и неизвестность по поводу сына Михаила — тревога о нём была более острой и мучительной, чем в годы монастырского заточения на севере под Холмогорами. Сугубая опасность для сына была в том, что патриарх Гермоген счёл его достойным русского престола.

Страх Филарета усилился, когда он узнал, что после победного вступления в Москву ополченцев Минина и Пожарского было принято соборное решение об избрании на царство его сына Михаила. Всё ли было правдой в тех слухах — Филарет не ведал.

Поляки обвиняли его в том, что им нарушена клятва. Он-де целовал крест на верность королевичу Владиславу, а сам всеми силами способствовал утверждению сына на царстве; из-под Смоленска, где обещал провести обряд крещения польского королевича, он-де писал смутные грамоты в разные города против Сигизмунда. Во всём ростовский митрополит королевичу Владиславу «неправду и измену учинил».

На эти упрёки поляков в «измене» Филарета бояре отвечали: «Если бы митрополит Филарет государство сыну своему подыскивал, то в то время, как мы, бояре, с гетманом Жолкевским договаривались, он бы дело портил и на то не производил, потому что он был тогда в Москве самою большою властью под патриархом, а братья его и племянники — бояре большие же, и в послах к государю вашему он бы не пошёл, и сына своего в Москве с вашими людьми не оставил».

Филарет справедливо опасался, что поляки посадят его в тюрьму. Этого боялись и бояре: «У вас наши не пленники, но послы, митрополит Филарет и князь Голицын, разлучены, по разным местам сидят в темницах; а у нас пленники ваши, Струсь с товарищами, живут в Москве, дворы им даны добрые, пищу и питьё получают достаточно, людям их вольно ходить по делам господским, скудости и тесноты нет никакой».

Вскоре в Польшу прибыл посол Желябужский. В беседе с ним в присутствии Сапеги Филарет был осторожен. Он спросил посла:

   — Как Бог милует сына моего?

   — Государь в добром здоровье.

   — Не гораздо вы сделали, что послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к Жигимонту-королю просить сына его, Владислава-королевича, на наше государство государем; я до сих пор делаю во всём правду, а после меня выбрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Фёдоровича; и вы в том передо мною неправы: ежели вы хотели выбирать государя, то можно было не только моего сына, а вы это теперь сделали без моего ведома.

Тревожась за будущее, Филарет радовался счастливой звезде сына, которая хранила от смертельной опасности и в период опалы на Романовых, когда погибли многие и старшие, и сильные представители этой семьи, и в смутное время разгрома Ростова Тушинским вором, и во время страшного пожара в Москве 19-20 марта 1611 года, когда Михаил с матерью находились в Кремле, и в ту пору, когда считавший себя московским царём королевич Владислав стоял под стенами Москвы и бои шли уже в самой столице.

Сам Господь оберегал от опасностей его сына, который не искал трона, не был к нему подготовлен и не приложил никаких усилий, чтобы его занять. Всё в его жизни решалось за него Небесными силами.

Избрание первого из Романовых — Михаила Фёдоровича — это своеобразный прецедент в мировой истории. Где, в какие века, в какой стране случалось такое, что из двух представителей одной семьи, соединённых самыми близкими, кровными узами, младший, сын, зван на царство, а отец — пленник в чужой стране, пленник короля, сына которого он обязан был крестить в православную веру и привезти государем в собственную страну, и оба, и отец и сын, крест на том целовали.

Можно неоднократно задавать один и тот же вопрос, почему избрали именно Михаила Романова, пусть связанного родственными узами с предыдущей династией, но в свои семнадцать лет ничем не примечательного? Почему он, тихий, покорный чужой воле — особенно материнской, начисто лишённый честолюбия, удержался на троне в тяжелейшую для Руси эпоху (польская интервенция, шведская оккупация, восстание Заруцкого на юге)? Ведь в подобных условиях зашатался трон и Годунова, и Василия Шуйского.