Судно, однако, остановили, когда подъехали к имению Жолкевского. Охранники были наиболее оживлённы. Многие из них ещё недавно воевали под стягами гетмана и сейчас не сомневались, что он выкатит им бочку вина. Спор был лишь о том, какого вина пожалует им гетман.

Филарет и князь Голицын решили сойти с трапа, но стражники не дозволили, и путникам ничего не оставалось, как рассеянно смотреть на хатки, что лепились одна к другой, окружённые плетёнными из ивы заборами и пирамидальными тополями.

Неожиданно на берег вылетел всадник, и, увидев стоявших возле борта послов, учтиво снял шляпу и спросил от имени гетмана, здоровы ли послы и нет ли у них какой просьбы к сановному пану Жолкевскому. Послы молчали. Всадник повторил вопрос. Тогда Филарет, обменявшись взглядами с князем Голицыным, ответил:

   — Вели передать Станиславу Станиславовичу, чтобы он помнил Бога и свою душу!

Поляки онемели от такого дерзкого ответа. Они хотели что-то сказать посыльному, но его и след простыл.

...Получив отповедь на своё дружеское приветствие, Жолкевский не разгневался, хотя и был озадачен. В глубине души он осознавал свою вину перед русскими послами. Он помнил, как слукавил перед ними во время переговоров. Да, он целовал крест на том, чтобы не воевать Смоленск, и заповедь сия нарушена. Так ведь и смоляне её нарушили. Они хотели бы присягать Владиславу, да кто же отца с сыном разделяет?!

Думая так, гетман понимал, что он хитрит. Но со Смоленском покончено и что о том думать!

И всё же думы не оставляли его, потому что в глубине души он был честным человеком. Совесть не давала ему покоя. Он сознавал, что невежливо поступил с послами, уклонившись от разговора о царе Василии, и, поколебавшись немного, решил послать за Филаретом панскую колымагу, принять его с честью и доверительно побеседовать с ним. Видит Бог, он не хотел ему зла. Да и О князе Голицыне он не думал ничего дурного, подобно иным панам, готовым окончательно порушить добрые отношения с Русью. Из окна гетману было видно, как из колымаги, будто невольник, вышел Филарет. Плечи его были опущены. Со стеснённым чувством Жолкевский вышел к нему навстречу, почтительно поклонился. Филарет слегка наклонил голову.

   — Что угодно пану гетману?

   — Рад видеть тебя, владыка. Надумал потолковать с тобой.

Радушным жестом он пригласил Филарета к столу.

   — Ты устал в дороге, а вино у меня доброе. Выпьем за мир меж поляками и русскими! Да за добрые речи между ними.

Филарет отодвинул налитый ему бокал.

   — Или поляки пришли на Русь с миром? Или ты, гетман, не сам порушил свою клятвенную запись не разорять её?!

   — Я готов поклясться тебе: ничего не помню, что было в этой записи. Я, не читавши, руку свою и печать к ней приложил. Да и волен ли я от себя решать государские дела?

   — Согласен, что не волен. Ты всё делаешь по указу и воле королевской. Но до твоего приезда под Смоленск король сохранял договор, к городу не приступал, а как ты приехал, так Смоленск взяли...

Жолкевский опустил голову.

   — Ты сам сказал, что я всё делал по указу и воле королевской...

   — А царя Василия ты вывез в Польшу тоже по воле короля? Или по своей воле?

   — Вашего царя Василия я взял не по своей воле, а по воле бояр, дабы предотвратить народное смятение... А в Иосифове монастыре, куда его отвезли, он умирал с голоду.

   — Или не ты настоял, чтобы Василия отправить в Иосифов монастырь? И ты дал слово не брать его из Иосифова монастыря. Знал, что в записи утверждено, чтобы ни одного русского человека не вывозить и не ссылать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил. Надобно бояться Бога!..

   — Воистину так: Бога надобно бояться. Но король — наместник Бога на земле, и его волю следует исполнять.

Помолчав немного, Жолкевский предложил:

   — Выпьем, владыка, за правду речей твоих? Только не всё в нашей воле, — примиряюще сказал он.

Филарет почувствовал вдруг, как сильно ослаб он за последнее время. Бокал с вином он всё же взял, но как дрожит его рука... И глаза увлажнились слезами. Если бы во всём были виноваты лишь поляки, на душе не было бы такой тяжести. Свои же бояре разорили державу, и ты, Филарет, не причастен ли к этой общей вине? Может быть, ты сказал поперечное слово жадным до наживы боярам? Или не видел, что они стали врагами своего отечества? Но где они — друзья отечества? Царь Василий... Да, он хотел блага стране, но понимал его по-своему и сам избрал этот путь — мученика за правду... Однако его поддерживал святейший Гермоген, называл «царём правды»...

Кто разберётся в этом, сведёт одно к одному? Единый разве Господь Бог!

   — Не всё в нашей воле, — машинально повторил Филарет, чувствуя, как от выпитого вина по жилам пошло тепло.

Жолкевского поразили измученные глаза Филарета, и что-то дрогнуло в его душе.

   — Не бери всё близко к сердцу, русский владыка!

   — Ты, однако, жил на Руси, Станислав Станиславович, и тоже был русским...

   — Ныне ты тоже волею судеб переменишь обычаи и в Польше станешь поляком...

Филарет поднялся. Обида и гнев сменялись на его лице.

   — Ты волен шутить надо мной, гетман, но над верой не шутят!

   — Что тебе помстилось, Филарет? Я и не думал шутить над твоей православной верой! Или мы не христиане с тобой?

Филарет подумал, что гетман лукавит. Или не чаял он, подобно Сапеге, что иезуиты обратят его в католическую веру?!

Жолкевский проводил его на крыльцо, положил ему на плечо руку.

   — Какой день, а? Славная ныне охота в здешних местах... Запомни этот день, владыка, а всё дурное забудь...

Филарет обвёл глазами подворье, заросшее жасмином. Его кусты уже распускали первые клейкие листочки. Возле крыльца густо зеленела мурава. По ней, что-то лопоча, важно похаживал индюк.

Оба спустились с крыльца. Жолкевский вдруг обнял своего гостя.

   — Не поминай меня лихом, Фёдор Никитич! Мы с тобой уже старики. А я и того старее тебя.

На глазах Жолкевского показались слёзы. Он молча проводил Филарета до колымаги. Сидевший на козлах кучер с любопытством наблюдал эту сцену, чтобы рассказать о ней охранникам русских послов.

На судне многие были разочарованы. Гетман не пожаловал охранникам столь долгожданную бочку вина. Приуныли забубённые головы, зато ни скандалов, ни драк. А Филарету как будто прибавилось уважения: его чествовал сам гетман. Князь Голицын его не понимал: молчит, будто беда нежданная свалилась.

   — Дозволь спросить тебя, владыка: не обещал ли тебе пан Жолкевский похлопотать за нас перед королём?

   — Или тебе неведомо, князь, что просить о милосердии недруга — значит, отдать ему свою душу? — хмуро ответил Филарет и вновь погрузился в молчание.

Он сожалел, что принял приглашение Жолкевского и пил с ним вино в том самом поместье, которое король пожаловал ему за одоление Руси. Перед глазами стояла разорённая и сожжённая Москва. Где её богатства, коим завидовали иноземцы?! Где величие её дворцов, палат купеческих и садов? Всё пепел и пыль. Вспомнились слова Жолкевского: «Не бери всё близко к сердцу...» Да кто не заплачет о таком великом разрушении родной земли! Каменносердым ляхам чуждо горе русских и не понять их бед нестерпимых, печали нашей горькой! Думают, видно, что навеки поразили душу нашу православную. Радуются, что прервалась святая литургия, не стало приношения святой просфоры, не слышно ни молитвенного пения, ни звона колоколов. Напрасно, однако, чают они конечной погибели Русской земли, ибо велика она и неисповедима её сила! Не однажды возрождалась она из пепла милосердием Божиим.

Плыли они мимо густонаселённых и обильных литовских земель. Хутора и хуторочки лепились один к другому. Остановились для загрузки дров и провизии в небольшом городке. Из церкви доносились голоса поющих. Всюду видно церковное благосостояние. Ксёндзы в пышных богатых одеждах. Вид доволенный. Духовные особы чином поменьше тоже держатся важно. Всё это так далеко от благопристойной скромности православного служения.