...Узнав, что отец зовёт его, Фёдор представил себе сурово-озабоченное отцовское лицо, каким оно было накануне, и понял, что разговор будет особенным. Но угадать, что за мысли у отца, ему и прежде не удавалось. Жизнь была полна неожиданностей.

Отца Фёдор нашёл в его кабинете, обставленном просто: ни росписей на стенах во вкусе царя, ни ковров. Взор мог задержаться только на шкафу с книгами. Никита Романович понемногу приобретал библиотеку, достойную его наследника: Фёдор охотно проводил вечера за чтением.

   — Фёдор, я позвал тебя, чтобы сказать, что царица наша болезная... — Никита Романович помолчал, не решаясь произнести вслух страшное слово. — Беда случилась... Не углядели... Окормлена отравою от изменников.

   — Кто злодей?

   — Стольник Василий Хомутов с товарищами...

Фёдор представил себе стольника. Лицо простое, строгое, глаза большие, смотрит мягко. Как-то не верилось, что этот молчаливый добрый человек способен на злодейство.

Фёдор чувствовал, что отец вложил в свои слова какой-то особенный смысл и хочет вести речь дальше, но затрудняется.

   — И какую казнь уготовили злодеям? — спросил Фёдор, хотя не желал об этом спрашивать.

   — В котле сварили.

Фёдор зажмурил глаза, вспомнил, что возле рва вечером горел огонь и на железных обручах стояли котлы. Ему захотелось встать и попросить отца разрешить ему отлучиться в Москву, чтобы не думать об этой страшной смерти. Но отец продолжал:

   — И всю родню Хомутовых, что живут за слободой, царь повелел извести вместе с женой и детьми.

Фёдор подошёл к окну.

   — Батюшка, отпусти меня в Москву.

   — Я не всё сказал, сын мой. Видишь ту дверь, цветами расписанную? Пойди туда к царице, засвидетельствуй ей своё почтение и пожелай здравия. Твоё печалование о царице будет царю за ласку.

Никита Романович замолчал. Видя расстроенное лицо сына, подошёл к нему, перекрестил.

   — Христос с тобой, родимый! Иди!

Ещё раз повторил:

   — Иди!

Едва Фёдор отворил дверь в царицыну палату, как в нос ему ударил тяжёлый спёртый воздух, запах ладана, каких-то трав и лекарств. Первое, что кинулось ему в глаза, — в углу перед киотом коленопреклонённо молились Борис Годунов и сестра его Ирина. Промелькнула мысль, что отец опасался, как бы царь не заподозрил отрока Захарьина в равнодушии к его печали: Бориска-то был ему, Фёдору, живым укором.

Царицыно ложе возле окна было освещено ярким апрельским солнцем. Фёдор медленно приблизился к нему и еле удержался, чтобы не отшатнуться. На ложе была не царица, какой он видел её ещё три месяца назад, а старуха. Рот ввалился, на щеках горел яркий румянец. Она подняла глаза на звук шагов. Но что за безжизненный взгляд, словно сама смерть обратила свой взор на Фёдора. Чтобы не видеть этого страшного лица, он упал на колени и молитвенно произнёс:

   — Дай Бог тебе здоровья, царица-матушка!

   — Господи... — послышалось в ответ.

Потом почудилось шевеление на ложе и шелест губ. Будто царица благодарила его за низкий поклон и печалование.

...Уехать в Москву на следующее утро Фёдору не пришлось, хотя отец и дозволил ему. Помешало происшествие. Собравшись в дорогу, он услышал невообразимый шум в слободе.

Прискакав к месту звериного боя и увидев опричника в беде, Фёдор подступил к медведю сзади и схватил его за уши. Они были длинные, как у собаки. Зверь опешил от неожиданности: за уши его ещё никто не драл. Тряхнув головой, он освободил уши и злобно оглянулся. Фёдора поразило хмурое, по-человечески суровое и недоумевающее выражение глаз медведя. Он как бы хотел что-то понять и в то же время грозил: «Ты посягнул на меня и за это должен поплатиться!»

Зверь стал наступать на лошадь, и она, как в случае с опричником, взвилась на дыбы, Фёдор слетел на землю.

Но медведь, подойдя к нему и обнюхав, пошёл прочь, не причинив человеку никакого вреда.

Когда Фёдор пришёл в себя, лёжа в кабинете своего отца, то услышал за дверью голос боярина Беклемишева:

   — Государь изволит спрашивать, не задрал ли медведь твоего отрока?

   — Слава Господу, здрав еси!

   — Царь жалует твоему отроку золотую чащу и шубу со своего плеча за спасение опричного слуги.

   — Низкий поклон и благодарение наше государю за ласку. Отрок нижайше просит государя уберечь заморского медведя от беды и прозывать его отныне Белое Ожерелье.

Случай, когда Фёдор спас опричника от верной гибели, сблизил его с царевичем Иваном. Царевич стал держать его при себе как лучшего друга. То-то счастье пролилось на Фёдора! Он любовался и всё не мог налюбоваться царским дворцом. Здесь не было даже малого уголка, не расписанного золотом или серебром. Всё убрано коврами, на поставцах серебряные кубки, на стенах золочёные светильники, а от них сияние, как в сказочном тереме. Волшебство, да и только.

Фёдор впервые увидел во дворце палаты, где имелись все виды оружия. Тут были сабли, мечи, конусовидные шлемы, алебарды, пистолеты и пищали. Было оружие с замками и фигурными рукоятками. Число их было невелико. Царевич говорил, что их завезли из Речи Посполитой. На видном месте красовалась рогатина тверского князя Бориса Александровича, а неподалёку — древний шлем Ярослава Всеволодовича.

Показал царевич Фёдору и тронную палату, где стоял белый трон. Царевич называл его «костяным стулом». Он был весь украшен резными пластинами из слоновой кости, на которых были изображены сцены из Библии, батальные картины.

Дворцовая роскошь воспламеняла воображение Фёдора, он видел, как умело пользовался этой роскошью царевич, но он так восхищался царевичем, что дворцовое великолепие не вызывало у него зависти, и тот, видимо, чувствовал отроческую чистоту своего двоюродного брата и во всём доверял ему.

Как-то во время беседы с отцом у Фёдора вырвалось:

   — Батюшка, я хочу быть таким же, как царевич Иван!

   — Таким, как царевич, ты не можешь быть, сын мой, ты у нас сам собою хорош.

Но Фёдор как бы не слышал этих возражений:

   — Благолепен царевич, яко и самому царю быти.

   — До времени лучше о том помолчать, отроче...

   — А как хорош на нём кафтан!

   — Кафтан на нём добр, из персидского бархата сшит.

   — Батюшка, закажи купцам заморским кусок такого же бархата!

   — Или мы с матушкой жалеем на тебя денег? Дай только срок, когда в возраст да разум войдёшь!

   — И так же золотом и дорогими каменьями будет шит мой кафтан?

   — Чисто дите ты малое у меня.

Но в душе Никита Романович одобрял честолюбивые устремления сына. Он гордился его поступком, когда тот не убоялся отвести медведя от поверженного наземь опричника, коего ожидала неминуемая гибель. Зато и царь к ним теперь добрее стал.

В одном ошибался Никита Романович: его Фёдор не был «дитём», он серьёзно обдумывал своё новое положение при царском дворе, свои отношения с приближёнными царя. Его уже не задевало, как прежде, то, что во дворце жили худородные Годуновы — Бориска и сестра его Ирина. Он чувствовал, что его, как и отца, не любит Малюта Скуратов, но тот и царевича не любит. А с той поры, как Фёдор стал бывать во дворце, он заметил особую приязнь Малюты к Бориске и, случалось, замечал их недобрую приглядку к царевичу и самому себе. Но Малюта откровенно выражал свои чувства, а Бориска затаился, как зверёк, и лишь случайные всполохи в его глазах выдавали его настроение.

   — За что ты так не люб Малюте? — спросил Фёдор как-то у царевича.

Царевич презрительно усмехнулся, словно не находя нужным говорить о злобном палаче, но всё же ответил:

   — Невелика честь угодить Малюте. Не ведаю, как призвал его к себе мой державный родитель. А силу Малюта взял при дворе — оттого, что сумел вывести измену, унять крамольных бояр. А зол он потому, что влиянием на государя не хочет делиться ни с кем.