Бояре чувствовал, что у Никиты Романовича нет прежнего красноречия, нет и прежней важной повадки. Поредевшая борода отливает серебром, плечи ссутулились.

Иоанн презрительно сузил на него глаза, по лицу прошла судорога гнева.

   — Никак, Микита, ты обо мне кручинишься? То-то, сказывают, ты и об сыне моём Иване, коего Бог прибрал, тоже кручинился!

В голосе царя была издёвка с намёком, но Никита Романович простодушно ответил:

   — Ещё как кручинился, государь.

   — И песни не певали в доме твоём? И танцев не было много?

Богдан Бельский угодливо поддакнул:

   — Кому беда да напасти, а кому смехи и потехи.

Никита Романович сначала онемел, потом проговорил хриплым, не своим голосом:

   — Государь! Лихие люди усердствуют в наносе на нас!

Приблизившись к царю, он низко склонился перед ним:

   — Помилосердствуй, государь! Рассуди по правде!

Произнося эти слова, он со скорбным гневом через головы глянул на Годунова. Тот ответил ему спокойным взором, всем своим видом показывая, что не причастен к доносам...

От Иоанна не укрылся этот обмен взглядами. Он гневно сверкнул глазами, резким движением встал, выкрикнул пронзительным голосом на высокой ноте:

   — Смутьянить, пёс седой?! Вот тебе правда!

Сильным и точным движением он вонзил остриё своего посоха в ступню Никиты Романовича. Выступила кровь. Никита Романович поднял глаза на царя, но в них не было укора. Подумал: «Слаб и стар стал и не нужен царю...» Держался твёрдо, хотя сафьяновый сапог разбух от крови и пятна крови были на каменном полу. Не хотел Никита Романович показать слабость, боялся, что царь наложит на него опалу. Первым делом подумал о сыновьях: «Что станет с ними, бедными, ежели я ослабею! Вон даже князь Черкасский, что почитал за честь породниться с Захарьиными, ныне стоит и глядит в сторону, а мог бы и плечо мне подставить, да посадить на скамью, да доктора позвать. Ан нет, боится, как бы царь не отобрал его богатое подворье в Кремле, которое получил хлопотами покойной царицы Марии Темрюковны!»

   — Родион, — обратился царь к своему любимцу, дворянину Биркену, — вели позвать моего доктора Лоффа и скажи ему, что царь-де по оплошке ногу боярину Захарьину посохом проткнул...

Слова «по оплошке» были бальзамом для угнетённой души Никиты Романовича. Он понял, что царь смягчился, как это случалось у него и ранее после приступа злобы. Опасность опалы миновала, с чувством облегчения Никита Романович обвёл взором окружающих. Бояре понемногу приходили в себя и не без сочувствия смотрели на него.

   — А вы что глядите? — недовольно зыкнул царь на бояр. — Или не видите в углу кресла? Усадите на него больного.

И первым, кто кинулся к Никите Романовичу, был Борис Годунов. Он услужливо подставил ему плечо и повёл его к дальней скамье. Взгляды их встретились. Доброту, одну лишь доброту и участие излучали глаза Бориса. Будто и не было у него никакой вины перед старым боярином и не были причастны Годуновы к унизительной расправе царя над своим шурином. «А может, и вправду он не виноват передо мной?» — подумал Никита Романович, но тут ему пришли на память слова боярина Колычева, сказанные о Борисе: «Взгляд добрый, обычай волков». И Никите Романовичу стало тяжко при мысли, что только один Годунов вроде бы пожалел его, да и тот из лукавства. Он вдруг остановился.

   — Ступай, Борис! И дай ответ Богу за то, что ты сделал моей седине!

Но Годунов, продолжая поддерживать Никиту Романовича, с недоумением, сокрушённо смотрел на него:

   — Не гневи свою душу, боярин! Не моя вина в твоей беде!

Помолчав, он добавил:

   — Как перед Богом! Я ничего не сделал над тобой!

И снова такая правота звучала в голосе Бориса, что Никите Романовичу стало не по себе. «Да пропади ты пропадом, что мне на старости лет разбираться с тобой!» — в сердцах подумал старый боярин и, сделав усилие, оттолкнул руку Бориса и заковылял дальше, опираясь на посох и морщась от боли. Но Борис и тут не отстал от него: когда Никита Романович тяжело опустился на сиденье, услужливо подставил под окровавленную ногу удобный пуфик.

Никита Романович вспомнил, как однажды такой же пуфик подкладывал Годунов под ноги царевичу Фёдору и как добрый царевич вдруг испуганно отдёрнул ногу. Блаженные и нищие духом бывают особенно чутки. Каково-то ему, бедному, с таким шурином!

Прикованный к постели, пока не затянуло рану на ноге, Никита Романович многое обдумал и передумал на досуге. Подобно людям сильным, он обретал в беде твёрдость духа и ясность мысли. Ему впервые чётко представился характер Бориса. Почему многие люди заблуждались, считая его добрым? Такова, видимо, его обманная завистливая природа. Она может подсобить человеку, ежели не навредит ему. А как приметлив! Ничего не упустит, всё возьмёт на заметку, а придёт время — мигом даст ход делу, преувеличит, прибавит, ежели понадобится. И плохо придётся тому, кому он позавидует.

Горькими были мысли Никиты Романовича. Сомневаться не приходилось. Годунов — лукавый и коварный враг всему роду Захарьиных. Знает, случись беда с царевичем Фёдором, у Захарьиных более прав на престол, чем у него, Годунова. Вот и неймётся ему: ковы строит, прикрываясь добрыми обычаями. А кому неведомо, что самый опасный враг тот, что прикидывается благодетелем? И где спасение от такого врага, ежели сам царь благоволит ему? «Бедные дети мои! Как уберечь вас от завистливой злобы? Что присоветовать? Фёдор больно запальчив, а люди запальчивые первые в беду попадают. Александр — жизни не знает. Его проще простого обвести вокруг пальца... А Борис и самого чёрта надует, да ещё плясать под свою дудочку заставит».

Чувствовал Никита Романович, что нынешние его невзгоды — лишь начало горчайших бед. Что придумает Борис? Какие беды нашлёт на его сыновей, ежели умрёт царь? А может, и ранее. На самого царя надежды плохи, он слушает одного Годунова, верит каждому его слову.

Никогда прежде не роптал так Никита Романович в душе своей на царя, а ныне думал, что смерть сына-царевича послана царю за грехи. И не устрашился он возмездия, а опалился гневом на своего верного слугу — единственно по доносу своего лукавого раба. И знал ведь, знал, что писал великий Афанасий: «Смерть детей часто случается для вразумления их родителей по Божьему промыслу, чтобы родители, увидев это, устрашились и, опечалившись, вразумились». Видно, не пошло царю впрок сие святое наставление, ежели он не вразумился, а озлобился.

И хотелось помолиться Никите Романовичу за несчастного царя, но слова молитвы не шли с языка. В душе было чувство неуверенности и тревоги. Всё ли он сделал, чтобы обеспечить безопасность своих детей? Он готов был кинуться в ноги царю, только бы тот вернул Захарьиным свою милость. Иоанн бывает гневлив, но и милостив. Помоги, Царица Небесная!

В то время Никита Романович ведал пограничной службой. Должность эта перешла к нему от князя Михаила Воротынского и считалась важной и почётной, но и тяжёлой. Охрана южных границ Русского государства, особенно в районе татарских поселений, поручалась жителям степных городов и станиц. Здесь требовалось и знание местности, и знакомство с татарскими обычаями, чтобы предупреждать внезапные разрушительные вылазки коварных соседей.

Военно-служилое сословие на южных границах Руси было в особой милости у царя, но и условия службы отличались принудительными обязательствами, которые многим бывали не под силу. Оттого и случались опасные промашки и драматические происшествия. Устав службы определял суровые распоряжения: «Стоять сторожами на сторожах, с коней не ссаживаясь, и ездить по урочищам попеременно же, направо и налево, по два человека, по наказам, какие будут даны от воевод. Станов им не делать, огонь раскладывать не в одном месте; когда нужно будет кому пищу сварить, и тогда огня в одном месте не раскладывать дважды; в котором месте кто полдневал, там не ночевать... А некоторые сторожа, не дождавшись смены, со сторожи сойдут и в то время государевым украинам от воинских людей учинится война, тем сторожам от государя быть казнёнными смертью... Воеводам и головам смотреть накрепко, чтобы у сторожей лошади были добрые и ездили бы на сторожи о двух конях».