— Остановитесь, или Божий гнев падёт на вашу голову! Вы призвали три казни, возвещённые от Бога: голод, мор и войну. Пошто предаёте смерти людей без вины? Своим мятежным приходом вы делаете Богу досаду. Или вы не христиане, что чините тесноту и обиду многим православным людям?

К Филарету приблизился Ян-Пётр Сапега, которого митрополит видел впервые. Он не был похож на своего двоюродного брата, но Филарет слышал, что отряд мятежников привёл он. Лицо у него опухло от постоянного пьянства, о нём говорили: «Вечно пьяный Сапега». Не надо было особенно вглядываться в этого человека, чтобы понять, что для него нет ничего святого.

   — Тебе, Филарет, мы тесноту чинить не станем. Нам ведомо, что ваш государь Димитрий изволит пожаловать тебя новым духовным чином. Мы возьмём в заложники чернецов твоих!

Взглянув на протопопа Савватия, Сапега добавил:

   — И бельца этого. Мы представим их в Сергиевой лавре, дабы обменять на наших храбрых воинов, попавших в плен к чёрным вранам. А ты, митрополит, вели открыть нам двери собора.

Неожиданно послышался громовой голос протопопа Савватия:

   — Изыдите, окаянные! Устыдитесь, дабы не бесчестить Божий храм, где положены мощи святого Леонтия! Бог поругаем не бывает!

Это были его последние слова. Убив Савватия, мятежники сбили запоры и ворвались в собор.

Меньше чем через час всё было кончено. Горы трупов наполнили святое место. Тех, кого могли увести, угнали в Тушино. Храм был разграблен. Богатые, шитые золотом облачения, золотые ризы, кадила, митрополичий крест — всё было унесено и разделено между мятежниками.

С Филарета сорвали святительские ризы и как узника, босого, в татарской шапке, повезли в Тушино.

Взятие и разграбление Ростова Великого, осквернение его святынь были лишь страницей трагической эпопеи тех лет. Н.М. Карамзин писал о той поре: «Казалось, что россияне уже не имели отечества, ни души, ни веры; что государство, заражённое нравственною язвою, в страшных судорогах кончалось! Россия была пустынею; но в сие время не Батыевы, а собственные варвары свирепствовали в её недрах, изумляя и самых неистовых иноплеменников: Россия могла тогда завидовать временам Батыевым».

Удивительно ли, что от Москвы отпадали целые города. Богатый Ярославль, напуганный участью Ростова, сдался на выгодных для тушинцев условиях. Верная Шуйскому Тверь и наследственные владения его рода — Шуя — были разграблены мятежниками. Владимир, Углич, Вологда, даже Псков перешли в руки самозванца. На этом фоне поглотившего Русь бунта выделялись некоторые поволжские города — Казань, Нижний Новгород, Саратов — и города сибирские, не подчинившиеся новому «Димитрию».

Тушино стало как бы столицей тех десятков тысяч мятежников, кто не признавал власти законного царя, кто желал свободы совершать любые злодейства — грабить, жечь, убивать.

Зная об этом, Филарет считал царя Василия виновником несчастной судьбы отечества и видел в поляках не врагов, а возможных союзников. Он полагал, что второй Лжедимитрий с его тушинским станом станет сосредоточением мятежных сил, которые уберут царя Василия, и без того обречённого на гибель, как думал Филарет.

Но в мыслях и душе Филарета не всё было так просто и ясно. Он мучился сомнениями, страдал, вспоминая случившееся в Ростове, и его дорога в Тушино была сопряжена с муками совести.

Когда Филарета в числе пленных людей всякого чина повели в Тушино в литовской одежде, в татарской шапке на седой голове, он вначале решил, что его хотят выставить перед новым «царём» как скомороха. По лицу его потекли слёзы слабости и унижения. Но они сразу высохли, как только он подумал о судьбе несчастных, растерзанных в соборе, о судьбе поруганного и ограбленного храма. Он корил себя, что не спрятал раньше икону святого Леонтия. Он видел, как по дороге пустошили церкви и монастыри. «Не боятся Бога, злодеи, закон преступают», — шептали его губы. Он слышал словеса лживые и неправедные. Мучители хвалились добычей и своими удачами. «Господи, грешен я, вельми грешен! Пошто ты не внял моей молитве, не укрыл от сборища лукавых и множества делающих неправду!»

Филарет старался сосредоточиться на молитве, но в душу его постепенно проникал страх. Он слышал, как мятежники говорили между собой:

   — Владыку-то куда гонят? Али он в чём провинился?

   — Топор палача сыщет виноватого.

Дорогой к войску мятежников присоединились падкие на добычу людишки. Где-то на полдороге к ним с великим невежеством и шумом пристала целая шайка с атаманом, которого звали Федька Ворон. Он был столь свиреп с виду, что приближаться к нему остерегались даже поляки. Время от времени он постёгивал кнутом кого-нибудь из мятежников, приговаривая:

   — Ивашка Жареный да Ивашка Гнутый — твои дружки.

Уста Филарета шептали молитву, когда к нему приблизился один из предводителей сапежинцев — так называли воинов Петра Сапеги — и почтительно попросил его сесть в колымагу. Филарет поблагодарил. Передок у колымаги обгорел, но кузов и колёса были целы.

Но едва Филарет устроился в углу возка, как на него роем налетели укоряющие вопросы: «Пошто не послушал воеводу Сеитова и не отошёл к Ярославлю, где русские воины держали рубеж и сидение было крепкое? И Сеитов остался бы в живых». Снова вспомнился тот безумный старик. Ведь всё получилось по его словам. Велев запереть собор, Филарет сильнее раздул огонь ярости мятежников. Или не обрёк он на смерть людей, сказав им: «Уйдёте к Ярославлю — не будет вам моего благословения»?

В душе Филарета слились угрызения неспокойной совести, покаяние и притаившееся где-то в душевных глубинах лукавство.

Не сам ли ты, Филарет, дал волю лукавому?

«Избавь, Господи, душу мою от скверны лукавства! Да взойдут в ней семена чистой правды! Просвети меня, Всеблагой, светом праведным и вразуми меня, что значил тот сон в канун беды и как понять повеление: «Иди и смотри!»? Не ныне ли пришло время исполнения Твоих пророчеств? Наказание ли, приговор ли Твой в том повелении? Да исполнится воля Твоя во всём и до конца! А я из Твоей воли не выйду!»

Молитвенное состояние души, помогало ему победить страх, который всю дорогу не покидал его. Войско мятежников, его окружавшее, напоминало шумный опасный табор. Слышны были выстрелы, брань. Неподалёку от кареты завязалась перепалка. Филарет прислушался. Один из голосов напомнил ему об Устиме:

   — Глянь-ка! А сапоги у него разные!

   — И верно! Один воровской, а другой — краденый, — отозвался густой голос, чем-то похожий на голос Устима.

   — А ты никак Устим? Да откуда ты такой разудалый?

   — А из болотца да заднего воротца.

   — Оно и видно.

   — Ты его не замай, — раздался голос со стороны, — его сам воевода жалует.

   — Откель знаешь? Или сам о том сказывал?

   — Видать, что сам выхвалялся.

   — Опорком щи хлебал да к воеводе попал.

   — Что ж ты пешком идёшь, коли воевода тебя жалует? Где ж твой конь?

Устим, молчавший на все насмешки, на этот раз ответил:

   — Видишь гнедого в упряжке, что важную персону везёт к самому царю? Это мой конь.

Мятежники, не ожидавшие такого отклика, разом смолкли. Устим явно срезал их своим ответом, но сдаваться им не хотелось.

   — Это что ещё за важная персона? Из бояр, что ли? Так мы видали их, бояр-то. Да и наш царь не жалует их.

   — Это верно! Он им всем укорот дал.

   — В недолгом времени все боярские вотчины нашими станут.

   — Вот потеха-то будет, когда заставим их спины на нас гнуть!

   — Хоть бы попробовать, какая она сладкая, жизнь боярская.

   — Сказывали, Исайка-то Ляпун на боярской девке оженился, а боярин приехал да и прогнал его.

   — И что тому дивиться? Допрежь надобно самих бояр со света сжить...

   — Оно недаром молвится: «Красны боярские палаты, а у мужиков хаты на боку».