Поначалу Иоанн надеялся образумить Филиппа и призвал его к себе.

   — Филипп, отрекись от ложного свидетельства, дабы не навлечь на себя позор вечный. Ведаешь ли, что тебя обличает лучший ученик твой игумен Паисий?

По знаку царя боярин Беклемишев подал свитки.

   — Ведаю и скорблю о грешной душе Паисия, ибо страх перед царём земным затмил в нём страх перед Царём Небесным. Но ты, Иоанн, самовольно и неправедно чинишь суд. Не подобает царям вину святителей расследовать.

   — Или я не властен в своих подданных и не вправе лишить тебя живота? — закипел гневом царь.

   — Государь! Думаешь ли ты, что я боюсь твоих угроз или смерти? Честно дожил я до старости; честно предам душу мою Господу, который рассудит нас. Лучше мне умереть за свидетельство истины, нежели в сане митрополита безмолвно взирать на ужасы этого несчастного времени. Вот жезл святительский, вот клобук и мантия, которыми ты хотел возвеличить меня, — возьми их назад!

Говоря это, Филипп снял клобук и мантию. Царь, наблюдавший за ним с гневной гримасой, надменно велел ему взять назад знаки его достоинства и исполнять святительские обязанности до конца следствия.

Дальнейшее было задумано Иоанном по-мучительски.

Был день архангела Михаила. Святой Филипп готовился начать обедню в храме Успения, Вдруг с шумом вошёл Басманов с опричниками. У руках у него был свиток. Он развернул его и велел читать. Присутствующие вначале молчали в немом изумлении. Затем послышался слабый ропот. Под сводами храма прозвучал чей-то горестный голос:

   — О Господи!

Филипп обвинялся в чревоугодии, нарушении постов, глумливых речах, неповиновении царю, за что и лишался святительского сана как недостойный его.

Вслед за этим опричники бросились на митрополита, сорвали с него святительскую одежду, надели ветхую ризу и мётлами выгнали из храма. Филипп всё перенёс спокойно и утешал народ и духовенство:

   — А вы, служители алтаря, пасите верно стадо Христово, готовьтесь дать Богу ответ и помните, что надо страшиться Царя Небесного ещё более, нежели земного.

На другой день Филиппа привезли на митрополичий двор. В митрополичьей палате его ожидали архиереи. Вошёл царь. Но Филипп смотрел не на царя, а на обвинителя своего Паисия. С выражением печальной кротости, без всякой укоризны он сказал ему несколько ободряющих слов, затем обратился к царю:

   — Удались, государь, от столь нечестивых деяний!

Вспомни, что добрые цари ублажаются и по смерти, о злых же никто не вспоминает с благодарностью. Постарайся принести плоды добродетели и собрать себе сокровища на небесах, ибо каждому воздаётся по делам его.

Удивительнее всего, что царь ничего не ответил на эти слова. Что думал, что чувствовал он, некогда так любивший Филиппа?

Вдруг среди всеобщего молчания подал голос казанский епископ Герман:

   — Государь, какую вину ты сыскал в сём праведнике? Или поверил клевете безумной?

Сурово глянув на Германа и не желая слушать продолжение его «крамольной» речи, царь вышел. Он велел опричникам заключить Филиппа в темницу. Святителю забили ноги в колодки, заковали руки, хотели уморить голодом, но, привыкший поститься, Филипп остался жив. Тогда в его земляную тюрьму поместили голодного медведя в надежде, что тот растерзает Филиппа, но медведь не коснулся его. Это более всего потрясло суеверного царя. Когда ему донесли об этом, он воскликнул:

   — Чары, чары готовит враг мой и изменник Филипп!

Филиппа перевели в Никольский монастырь. Начались казни его родственников — бояр Колычевых. Царь послал в монастырь отрубленную голову любимого племянника Филиппа и велел передать ему: «Чары твои не спасли его». Святой Филипп облобызал голову, благословил её и сказал только: «Блаженны те, кого избрал и принял Господь! Память их из рода в род».

Филипп понимал, что настали его последние дни на земле. Между тем народ беспрерывно толпился возле Никольского монастыря, жалел святителя, говорил о чудесах, совершенных им. Тогда царь решил удалить Филиппа из Москвы в Тверь, в Отроч монастырь.

Наступили декабрьские морозы. Плохая одежда едва защищала Филиппа от холода. Ему по несколько дней не давали пищи, сторож обращался с ним грубо и жестоко. Но святой Филипп всё переносил с кротостью и так провёл в заточении целый год.

За три дня до смерти он сказал:

   — Приспело время завершить мой подвиг, скоро моё отшествие.

Святой старец обладал тайновидением сокровенных вещей. Предчувствуя близкую смерть, он принял причастие и всю ночь молился.

Внезапно в его келью вошёл Малюта Скуратов. С коварно-льстивым умилением он припал к ногам Филиппа и проговорил:

   — Подай благословение царю, владыко святой, чтобы идти ему в Великий Новгород!

Филипп ответил:

   — Напрасно меня искушаешь! И желаешь лестью похитить дар Божий.

Затем он поднял глаза на Малюту Скуратова. В эту минуту вспомнились ему из Евангелия слова Христа, обращённые к предателю Иуде: «Что делаешь, делай скорее». И, помолчав немного, Филипп произнёс:

   — Делай то, для чего ты послан, не обманывай меня, испрашивая дар Божий.

Малюта бросился на святителя и задушил его. После этого, выйдя из кельи, он сказал игумену и братии, что Филипп умер от печного угара, и велел поскорей похоронить его. Слуги царя боялись святителя и мёртвого.

Погода чудила всю осень. После затянувшегося лета сначала ударили холода, выпал снег, но скоро растаял, и начались затяжные дожди, такие тёплые, что на деревьях по-весеннему набухли зелёные почки. К добру ли обманное тепло? Видно, что к худу. Какое ныне добро! После свержения святителя Филиппа царь надумал идти походом на Новгород и Псков. Вновь литься кровушке на русской земле... Ужели будет, как в старину: «Своя своих посекоше»?

Тревожно было и на душе Никиты Романовича. На днях на охоте видел он лисицу. Бежала она стороной и смотрела на него и вдруг залаяла по-собачьи.

   — Бес тебя возьми! — выругался Никита Романович.

Примета-то недобрая. Не прошло и получаса, как он сломал ногу, и, пока его подсаживали на лошадь, по-дурному и не вовремя заухал филин, словно пророчил ему беду. На душе у Никиты Романовича было сумно. И будто кто-то нашёптывал рядом: «Вражий сын... Вражий сын». Что ещё за «вражий сын»? А, Бориска, Бориска...

Последнее время Никита Романович немало думал о Борисе Годунове. Слышал, как многие бояре завидовали ему: «Бориска-то Годунов в великой милости при царе находится». Никита Романович знал, что старая мамка царя была недовольна его новым любимцем. Можно было догадаться, что она знает больше других. Но для прочих оставалось тайной, за что Иоанн осыпал Бориса милостями и почему он держал его при дворе вместе с сестрой Ириной как родных детей. А вскоре многих удивила неслыханная новость: царь, известный своей скупостью, подарил Годунову богатый кремлёвский двор ныне опального князя Владимира Старицкого. Любой князь считал бы для себя за честь купить за богатый взнос этот двор, расположенный в центре Кремля — по соседству с Успенским собором.

«Сколь же обласкан царём этот малый, ежели царь задаром отдал ему поместье рядом со своими кремлёвскими палатами... Стало быть, ожидает от него важной услуги, — думал Никита Романович. — Да мы-то что же? Али немощными сделались, и царь не чает от нас помощи? Нет, видно, нашёл Борис важную отмычку к сердцу царя. Пошто ни одного из бояр либо князей не почтил он столь глубокой привязанностью, как Бориску?»

Тёмные предчувствия сулили Никите Романовичу неясную беду. К добру ли, что безвестный потомок Мурзы Чета норовит обойти Фёдора? Или Фёдор хуже его? Красив, статен, ловок. Пошто царь отвратил от него взор? Пошто хмурится, когда видит его?

В минуту этих горьких и тревожных раздумий и вошёл, как на помине, Фёдор. В эти часы у него заведено было скакать верхом вдоль поля. Декабрьский морозец порозовил его щёки. Вид решительный, но как будто смущённый.