И вдруг она произнесла тихо, но жёстко:

   — Уйди, Фёдор.

В словах её Филарету почудилась ненависть. Он был поражён. Ужели мир в их отношениях был столь ненадёжным? Ежели это действительно ненависть, то за что? Вспомнились слова его любимого апостола Павла: «От скорби происходит терпение».

В скором времени ему приснился сон, который встревожил его, ибо он имел обыкновение верить снам, хотя и считал это грехом. А привиделось ему, что он плывёт по реке, а сбоку, ближе к берегу, водяная круговерть. «Затянет», — опасливо подумалось ему. И видит он, что на берегу стоит Марфа. Она по-деревенски повязана чёрным платком и манит-манит его к себе. Усилием воли он уклоняется от водоворота и плывёт вперёд, а там плотный водяной накат. Как одолеть эту преграду? Он выбивается из сил, и вдруг впереди появляется спокойная река и плыть уже легко.

Утром Филарет стал обдумывать этот сон. В какую погибель хочет затянуть его Марфа? И почему на ней чёрный платок? Впрочем, он вскоре забыл про свой сон, осталось лишь смутное чувство облегчения, что избежал какой-то опасности. Иная круговерть вскоре завертела его.

На Филарета навалилось много дел, и его сильный деятельный характер не оставлял места для праздных раздумий. Человеку, занимавшему столь высокое положение, тяжелее всего было сознавать, что он не успел чего-то сделать. Эту его черту не понимали даже самые близкие к нему люди. Сын Михаил как-то с великой заботой сказал ему:

   — Государь-батюшка, не отдохнуть ли тебе от хлопот тяжких? Митрополит Иоасаф сядет за тебя на патриаршем престоле и станет во всём творить твою волю.

Филарет уклонялся от этих разговоров и переводил их на другое. Его царственному сыну не понять, что в исполнении чужих задумок мало проку. Мысли дано упреждать дела, но никому не дано знать, когда Господь осенит человека разумной затеей. А в сумятице едва-едва утихающей смуты в державе как распознать разумное, как угадать то, чему надлежит свершиться?

Когда на время болезнь отпустила Филарета и он обдумал с Михаилом ближайшие дела, стало очевидным, что первостатейной заботой оставалось пополнение царской казны. Нужда в деньгах была крайняя. Частые московские пожары истощили последние худые запасы. А всё-таки хлопотами его, Филарета, удалось обойтись без разорительных иноземных займов.

Но тут — другая беда. Надо было восстанавливать нарушенный обычай тягловых сборов. Как получать тягло с погорелых дворов? После пожаров пустели целые слободы, на погорелых дворах строились чиновные люди, которые тягла не тянули. Московскому государству грозили разгром и оскудение посадских тяглых людей. Многие бросали свои промыслы и шли в подьячие, а дворы отдавали в заклад или продавали. Это было сущим бедствием, ибо подьячие не только уклонялись от поборов, обогащавших казну, но ещё и сами кормились за её счёт.

За время болезни Филарета это стало почти неуправляемой стихией. Места подьячих распределялись за взятки. Пришлось принимать строгие государственные меры, ввести запрет на приём в подьячие всех без разбора посадских и пашенных людей. Добро, ему помогал в этих делах родич, старый князь боярин Борис Лыков, которому был хорошо знаком чиновничий мир. Он толково написал донесение царю о том, какие надлежит принять меры, дабы крестьяне не разбегались от непомерных поборов. Эти меры касались положения помещиков, забиравших подати себе, почти ничего не отписывая в казну. Был составлен государев указ, ограничивающий помещичьи поборы, разоряющие не только отдельных крестьян, но и весь мир. Особенно обременительными были налоги за пустые дворы, где никто не жил и не обрабатывал землю, а платить было должно всем миром.

Однако и взявшийся за эти дела князь Лыков не знал, на чьи плечи переложить недоплаченные дворовые деньги. Между тем крестьяне продолжали разбредаться, и князь Лыков докладывал, что заселёнными остались лишь города и сёла, отданные Польше и Швеции.

В московском правительстве не было людей образованных, подготовленных к тому, дабы обустроить государство. Поэтому Филарет решил сосредоточить свои помыслы на образовании. У него было много задумок, но он успел положить только начало делу. Филарет понимал, что, если не дать людям знаний, они будут бессильно делать своё дело, будут непостоянны, нерешительны. Он пробовал поговорить с боярами, но они либо отмалчивались, либо отделывались пустяками. Невосприимчивость к трудностям и сложностям жизни была всеобщей.

В науке нуждалась и церковь — для чистоты своего учения. Вот почему на Руси так часто поднимала голос ересь. Просвещённые попы были редки. Многие из них плохо знали буквенное учение и не умели довести до прихожан смысл Священного Писания. Между священнослужителями и прихожанами нередко завязывалась брань. Ругательные слова были делом обычным. Не хватало церковных книг, а те, что были, нуждались в исправлении.

Филарет, посоветовавшись с высшими духовными чинами, решил завести в Чудовом монастыре греко-латинское училище, руководство которым было поручено Арсению Глухому, справщику Печатного двора, который при архимандрите Дионисии занимался исправлением книг и вместе с ним попал в беду. Не хватало учителей, но надо было спешить. Очевидное непросвещение даже лучших людей мешало внешним делам и было помехой в сближении с иностранцами, которые к тому времени начинали играть значительную роль во внутренних делах русского государства.

На человека, утомлённого постоянными недомоганиями, одновременно свалилось немало дел. Филарет не выдержал, и в самом разгаре деловых забот его вновь настигла болезнь. К счастью, она оказалась недолгой, но кризис был тяжёлым. Видно, за него кто-то постоянно молился, ибо Филарету беспрерывно досаждали свои же близкие люди.

Однажды к нему наведался родич. Филарет не любил его за необразованность, грубые шутки и пустые разговоры. Он и на этот раз донёс до Филарета сомнительную весть, которая, однако, ранила патриарха:

   — Марфа-то уже праздновала твою кончину. Не по её вышло, вот она ныне злая и ходит.

Филарет прогнал родича, но на душе осталась неясная тревога. Он опасался таких тревожных минут, зная, что за ними обычно следовала беда.

Его снова начали мучить тревожные сны, и снились ему чаще всего слова. Однажды он отчётливо услышал библейское изречение: «У коварного и действия гибельные». Кто же сей коварник? Свой же, родич, что пришёл к нему с наветами? И он подумал с досадой на себя: «Почему меня, патриарха всея Руси, задели грубые слова невежды, и как я мог поверить, что Марфа прилюдно радовалась моей болезни?» Да, злоба в ней была, и она просыпалась всякий раз, когда Марфа не понимала его замыслов и дел. Может быть, потому он и поверил родичу, что всякий раз после огорчений, связанных с Марфой, на память ему приходили слова Писания: «Можно перенести всякую рану, только не рану сердечную, всякую злость, только не злость женскую». Последнее время Марфа как будто помягчела сердцем, да надолго ли? Может быть, он не всегда понимал Марфу и не умел убедить её в своей правоте?

Он гнал от себя эти мысли, ибо от них в душе его насевалась смута. Не в его привычках было сомневаться в себе.

Как ни была Марфа занята внуками, но дела, связанные с открытием училища в Чудовом монастыре, живо заинтересовали её. Она была лучшей советчицей Филарета в подборе учителей, помогала ему собирать по церквам и монастырям нужные книги, иногда сама привозила их в своей колымаге, и при этом с прибауткой: «Кто знает аз да буки, тому и книги в руки». Она была полна энергии, порой, как думалось Филарету, излишней. Марфа по-прежнему продолжала вмешиваться в дела духовные, которые к тому времени стали осложняться по причине иноземного влияния на внутренние дела Русского государства.

Произошли события, связанные с особыми правами иностранных купцов на беспошлинную торговлю, точнее, со злоупотреблением этими правами. Торговые люди из-за рубежа часто действовали украдкой, чтобы не платить пошлин. Царь Михаил дал строгий указ воеводам на местах, чтобы чужие люди не торговали по сёлам и деревням, где им легче, чем в городах, уклоняться от пошлин. Беда была не только в том, что царская казна недополучала денег от вороватых людей, — они чинили великое стеснение русской торговле.