Сама хозяйка увидела Фёдора из окна, вышла на крыльцо важная, дородная. На ней было тёмное платье из плотной ворсистой ткани, прошитое серебряной нитью, — свободное, слегка подпоясанное. Вместо ворота — шитьё с мелким жемчугом. Она немного изменилась со времени их встречи. Под глазами — тени, но щёки стали ещё круглее.

   — Проходи, проходи, гостечка дорогой, — приветствовала она Фёдора.

Шестова не сетовала в душе на Захарьиных, что они тянут со свадьбой. «Кто женится скоро, у того редко в доме споро», — говорила она. Дочь свою она считала красивой и завидной невестой. Она не спешила выдавать её замуж: «Красуйся, дочка, пока вдоль спины коса, под повойник попадёт — краса пройдёт». Она кичилась своим богатством и думала, что они, Шестовы, делают честь Захарьиным, отдавая свою дочь замуж за их старшего сына. Хоть он и красив и ловок, да что-то не спешат знатные люди сватать своих дочерей за сыновей Никиты Романовича!

Однако все эти соображения не мешали ей радоваться приезду гостя, да ещё в именинный день дочери. Она собралась было ставить на стол угощение, но Фёдор сказал, что приехал с отцовским поручением — передать Ксении подарок. Хозяйка несколько смутилась, пытливо посмотрела на Фёдора. В нетерпении, которое она прочитала на его лице (это был порыв избавиться от разговора с ней), она увидела свидетельство нежных чувств к своей дочери и, смягчившись, дозволила ему пройти в девичью светёлку.

Ксения стояла возле окна, и Фёдор понял, что она боялась упустить тот момент, когда он будет выходить из дому, чтобы увидеть его хотя бы издали. Это тронуло Фёдора. Заметив его, она переменилась в лице и замерла.

   — Здравствуй, Ксения... — как-то нерешительно произнёс он.

Ксения не отвечала, но не спускала с Фёдора неподвижного, смятенного взгляда. Он приблизился к ней.

   — Вот подарок тебе от отца... серёжки.

Он протянул ей нарядную коробочку. Она быстро открыла её, взяла в руки яхонтовые серёжки, и глаза её вспыхнули радостью. Потом она робко подняла их на Фёдора и сказала:

   — Передай крёстному моё благодарение.

   — Передам непременно. Он велел спросить тебя: пойдёшь за меня замуж?

Она снова вспыхнула, опустила глаза.

   — Пойду!

   — Тогда надобно объявить твоей матушке, что мы жених и невеста.

   — Погоди...

Он смотрел на неё, как бы спрашивая: «А чего годить?!» Потом понял, что она хочет каких-то слов от него. Он подошёл к ней и поцеловал её в щёку. Она закраснелась и была в эту минуту чудо как хороша. В смущении отошла от него. Взгляд её упал на зеркальце в простенке между окнами. Она примерила серёжки и обернулась к Фёдору. Глаза её заблестели, как яхонты.

   — Да они тебе в самый раз к лицу! А знаешь, есть примета: ежели невесте дарят яхонты, то она родит первенца-сына. Ксения, подойди ко мне...

Она подошла. Он притянул её к себе и крепко поцеловал, затем отвёл её голову в сторону и, точно заклинание, произнёс:

   — Так непременно сына мне роди! Знатного сына!

Ксения сомлела от счастья. Накануне она жарко молилась, чтобы Господь помог ей свидеться с Фёдором. О том, чтобы он поцеловал её, она даже не мечтала. Всё ещё не веря, что всё это наяву, она погладила борт его однорядки[22]. От Фёдора пахло конским потом, сбруей, сеном и степным ветром.

   — Чай, на охоте был?

Он кивнул.

   — Оженишься — не пущу на охоту! — полушутя-полусерьёзно сказала она.

   — Что так?

   — Не стану ночами спать, думать буду, кабы тебя медведь на охоте не задрал.

Тут Ксению позвала мать. Свидание было окончено, но оно решило судьбу Фёдора.

С первых дней замужества Ксения усердно занялась домашним хозяйством, изрядно запущенным после смерти первой супруги Никиты Романовича — Евдокии Александровны.

Отныне дом Захарьиных, или дом Никиты Романовича, стал называться романовским. Ксения затеяла перестройку подворья, обновление было заметно и в доме. Были приобретены новые прядильные станки, и гул веретён на верхней, женской половине дома раздавался днём и ночью, точно там была прядильная мастерская. У самой Ксении руки редко оставались свободными. Её шитьё да узорочье были столь искусными и замысловатыми, что боярыни и боярышни приходили к ней за советом.

Подвальный этаж романовского дома она обустроила заново. Там появились новые большие сундуки для хранения добра.

   — Зачем тебе столько-то? — спрашивал Фёдор.

   — А приданое дочерям? А сыновьям кто справу сделает? — с недоумением и достоинством отвечала она.

И во всём остальном Ксения являла собой идеал хозяйки и жены, описанной в «Домострое»: «Умела б сама и печь и варить, всякую домашнюю порядню знала бы и всякое женское рукоделье; хмельного питья отнюдь не любила бы, да и дети и слуги у ней также бы его не любили; без рукоделья жена ни на минуту бы не была, также и слуги. С гостями у себя и в гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела бы беседу о рукоделье, о домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не пересмеивала бы, не переговаривала бы ни о ком; в гостях и дома песней бесовских и всякого срамословия ни себе, ни слугам не позволяла бы...»

Как-то так случилось, что дом Захарьиных стали называть домом Романовых. Замечено было также, что его хозяйка начала обнаруживать признаки властолюбивого характера. Ей до всего было дело. Особенно зорко следила она за интригами внутри боярских кланов. Однажды спросила мужа:

   — Ты пошто у царевича Фёдора давно не был? Али не зовёт к себе? Али Годунов им завладел?

   — Думаешь, Годунов худа мне желает?

   — А то добра!

Слова Ксении неприятно поразили Фёдора. После смерти царевича Ивана меж ним и Годуновым завязались как будто добрые отношения. О том же хлопотал и Никита Романович. Но Ксению, ежели она вбила себе что-то в голову, не переупрямишь.

Так подумал Фёдор, но на душе отчего-то кошки скребли. Ему не раз приходилось убеждаться, что догадки Ксении были верными.

   — Ты бы сходила к Скуратихе и её к себе в гости позвала.

   — Ты никак думаешь, что меня там ждут? Но коли хочешь — схожу.

Скуратихой они между собой называли жену Бориса Годунова — Марью Григорьевну, дочь Малюты Скуратова-Бельского. Ксения не раз собиралась сходить на подворье Годуновых, да всё откладывала. Бывало, соберётся с духом, а ноги будто ватные. Но думки не оставляла, ждала случая.

Случай вскоре представился. Марья Григорьевна занедужила. Ксения пошла навестить её. Больная сидела в кресле. Она была бледна. Взгляд её больших красивых глаз потускнел. Ксения поклонилась ей.

   — Бог помочь, Марьюшка! Будь здрава!

Марья Григорьевна смотрела на неё, ничего не отвечая.

   — Не прислать ли тебе нашего доктора? Добрый Штофф искусен во многих болезнях.

   — Не надобно. Ныне меня отпускает... Порчу на меня навели.

Ксения перекрестила её.

   — Господи, спаси и помилуй! Кто же эти лихие люди?

Марья Григорьевна ответила ей пристальным взглядом, так что Ксения подумала, уж не на неё ли грешит Скуратиха. Она знала, что Годуновы пуще всего опасались порчи от волхования и дурного глаза. Ей стало жаль Марью, и она сказала:

   — Ты, Марьюшка, не бери себе в голову дурные мысли. На днях я тоже занедужила, да после оклемалась.

Она хотела добавить: «Как выздоровеешь, заходи, я тебе шитьё знатное покажу», — но почему-то смолчала. Недаром говорят: «Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается». Напоследок хозяйка всё же проявила словоохотливость, не удержалась, чтобы не поделиться важной новостью: царь задумал сватать племянницу английской королевы Елизаветы. Ксения с интересом выслушала хозяйку, но от высказываний воздержалась, ограничившись ничего не значащими восклицаниями.

Расстались они холодно, без всякого желания поддерживать отношения.