На подворье была суета. Запрягали лошадей, загружали мешками телеги, раздавались звуки ручной мельницы, две девки замешивали возле скотного двора еду для визжавших от нетерпения поросят. Чувствовалось, что хозяева имения хлопотали от зари до зари. Из верхних окон доносилось тонкое жужжание прялок. Видимо, женская половина дома была уже за работой.

Фёдор поднял глаза. Из окна выглянула пригожая девица в кокошнике. Тугие щёки и выбившиеся из-под кокошника тёмные пряди волос нежно золотились на солнце, но небольшие глаза были строгими. Девица, думая, что её не видно за слюдяным покрытием окна, внимательно смотрела на спешившегося в эту минуту Фёдора, смотрела так, словно знала, кто он и зачем приехал. Фёдору стало немного не по себе. Он догадался, что это и была хозяйская дочь Ксения.

В эту минуту раздался резкий властный голос хозяйки:

   — Огрей его плетью, не смотри, что барин!

Показалась и сама хозяйка, низенькая, полная, в красном, тканном серебром сарафане, с кикой на голове. Но тут её маленькие острые глазки заметили знатного гостя, и она перестала браниться.

Фёдору захотелось тотчас же уехать. С ним и прежде такое случалось. Стоило ему появиться среди людей, как с него слетала свойственная ему насмешливая беспечность, возникала хмурая приглядка к окружающему. Он плохо воспринимал то, что творилось, собственная мысль билась, словно в тенётах, и хотелось скорее оседлать коня.

Между тем лицо хозяйки при виде Фёдора враз смягчилось. Она спросила:

   — Издалека, чай, прибыли? И чей же будете?

   — Сын Никиты Романовича Захарьина.

   — Пойдёмте, гостечка дорогой, в наши палаты! Пропуская гостя вперёд, она пошла за ним следом и, пока шли в столовую, всё смотрела на ящик в руках гостя.

Чувствуя её женское нетерпение, Фёдор вынул из ящика седло и положил его на скамью.

   — Это от Никиты Романовича твоему хозяину.

Хозяйка даже руками всплеснула — так понравился ей подарок.

   — Знатное седло... Ни у кого такого нет, — произнесла она, погладив рукой голубую эмаль и чеканный орнамент на золотой оправе.

С минуту она благоговейно молчала, затем сердито зыкнула на дворецкого, который робко заглянул в дверь, пропуская в столовую ароматы кухни.

   — Чего уставился? Вели нести угощение.

Тем временем дом наполнился соблазнительным запахом блинцов на топлёном масле, расстегая с сомом и травяными приправами и ароматом колбасы, запечённой в луке. Для любителя поесть эти запахи были приятным искушением. Фёдор, ещё минуту назад собиравшийся уехать, теперь сидел с хозяйкой, отвечая на её вопросы.

   — Эко оружие у тебя... Не видывала такого.

Хозяйка потрогала серебряную фигурную рукоятку оружия, погладила пальцами дорогие каменья, которыми она была отделана.

   — Где добыл такое-то?

   — В оружейной лавке.

   — И сколько денег отдал?

   — Много... — улыбнулся Фёдор.

   — А в сумке у тебя что?

   — Пороховница.

   — Покажь и пороховницу.

«Ну ты, матушка, и дотошная», — подумал Фёдор, но пороховницу показал. Она была из блестящего перламутра в оправе. На дне пороховницы имелось углубление, напоминающее раковину.

Когда было подано угощение, разговорчивая хозяйка сникла. Она была охотница покушать.

Вилок в те времена не было. Ели руками. Фёдор то и дело вытирал руки вышитым полотенцем, удивляясь, как хозяйка обходится без него. Убранство столовой было неприхотливым — по старине. Добро да богатство напоказ не выставляли, опасаясь нашествия гостей незваных. Минуло иго татарское, но оставались набеги крымского хана, столь же внезапные, сколь и опустошительные. Оттого и не обзаводились дорогой утварью, а какая была прятали подалее.

Но для дорогого гостя хозяйка велела накрыть стол камчатой скатертью и поставить мальвазию, а к ней два серебряных кубка — гостю и себе. А ещё чаши с мёдом. Одно не понравилось Фёдору: хозяйка вела разговоры всё больше о пеньке да тёсе и, провожая гостя, не удержалась, дала наказ:

   — Ты батюшке-то своему скажи: больно дёшевы и пенька, и тёс. И дёгтю ныне много накачали. Чем в Москве втридорога платить, купили бы у нас за полцены.

Фёдор обещал, но поспешил встать из-за стола, торопясь отделаться от старухи, которая становилась не в меру назойливой.

Вернувшись домой, он дал волю своим чувствам.

   — Что хмуришься? — спросил Никита Романович, взглянув на вошедшего сына. — Али подарок мой не по нраву хозяину?

   — Иван Васильевич в отъезде. Сама взяла подарок, хвалила.

   — Что же ты не весел? Али худо приняла? Али хоромы у Шестовых тебе не понравились?

   — Грех сказать так. Хозяйка была добра со мной. И хоромы у них важные. Да что с того? Мне в них не жить...

Никита Романович внимательно посмотрел на сына.

   — Не зарекайся, Фёдор. Скажи лучше, чем тебе Марья Шестова не по нраву пришлась?

   — Не по нраву — и всё...

   — Пошто не захотел невесту повидать?

   — Разговору о том не было. Да я видел её в окошке.

   — А она тебя видела?

   — Ну! Глазами так и ест... Волчица. И сколько смотрела — ни разу не усмехнулась. Глаза строгие, не девка, а матка...

   — А ты, сын мой, ещё мало жил на свете. Строгие глаза — не гроза.

   — Всё одно — жениться на девке Шестовых я не буду!

Никита Романович ничего не ответил, сказав себе самому: «Дай тесту перебродить на своих дрожжах!»

Последнее время Фёдор вновь сошёлся с царевичем Иваном, подтверждая тем заведомую истину, что люди, живущие в единомыслии и подвластные одним интересам и одним бедам, не могут надолго поссориться. Фёдор первый не выдержал одиночества. У царевича была Елена и многие обязательства, налагаемые на него государем. А Фёдор, утратив дружбу царевича, лишился духовного очага и важных для него связей. Но царевич и сам скучал по Фёдору, и, хотя прошлое как будто мешало полному доверию между ними, когда стало известно, что Елена ждёт ребёнка, Фёдор первый понял, что все серьёзные недоразумения между ним и царевичем остались позади.

Отныне их разлучали лишь частые поездки царевича по поручению родителя — то в Польшу, то в Швецию. Положение русского государства в войне с этими державами было тяжёлым. Поляки упорно осаждали Псков, но облачённые в доспехи иноки Псково-Печорского монастыря мешали осуществлению их планов. Король Стефан Баторий безуспешно посылал льстивые грамоты защитникам крепости. Безуспешными были и вражеские подкопы под крепостную стену. Поляки не понимали, отчего, делая подкопы, воины не могли идти дальше: не иначе как это место — свято.

Сознание святости монастыря сковывало действия поляков.

Между тем шведы наносили один удар за другим по нашему войску и в короткое время взяли города Лоде, Нарву, перерезав пути торговли русских с Западом через Балтийское море. Военные действия были перенесены на русские земли. Шведы взяли Ивангород, Копорье, вторглись в новгородскую землю.

Как при таком раскладе сил воевать с двумя державами разом? Разумнее было замириться с польским королём Стефаном Баторием, чтобы пойти против общего врага — Швеции. Но Польша потребует всю Лифляндию, а, лишившись всей Лифляндии, как будут русские сноситься с Западом? Польша, однако, намеревалась идти на некоторые уступки при одном жёстком условии. Она требовала принятия Русью католицизма и была уверена в успехе. Посланец папы Григория XIII иезуит Поссевин писал кардиналу де Кома с циничной откровенностью: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии».

Чтобы уйти от этого бесполезного и опасного затягивания переговоров, царевич Иван настаивал на ускорении военно-дипломатического решения всех спорных вопросов. Благодаря его энергии и настойчивости появился «Приговор» царя с сыном и боярами: «Теперь, по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королём помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королём Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель, не писать в перемирные грамоты с королём Стефаном».