Он оглянулся, проверяя впечатление для верности. В Твери полыхали пожары. На берегу Волги, в том месте, где некогда стояли корабли Афанасия Никитина, теперь лежали посеченные опричниками люди, несчастные потомки сподвижников и современников героического путешественника, которым не удалось спастись бегством.

Царевич был весёлый, пока не повстречали у дороги странника. На нём была рваная пестрядинная рубаха, едва прикрывавшая лохмотьями тело, на груди висела тяжёлая цепь, обёрнутая три раза вокруг шеи. Это был юродивый.

Царевич сошёл с коня и, поклонившись ему, произнёс:

   — Благослови, человек Божий!

   — Отыди, душегубец! От тебя кровью пахнет. Сыроядец, зверь плотоядный! Как тебя земля держит!

   — Благослови, юрод! Господь да простит наши грехи.

Юродивый три раза постучал посохом о землю и гневно ответил:

   — Простит ли Господь сатану и дела сатанинские! Да будет вовек на тебе проклятие Божие вместе с воинами твоими! Да разразится над тобой гнев Божий!

От этих слов многие вздрогнули. Фёдора трясло. Ещё минута, и с ним случился бы нервный припадок. Но царевич зло выругался и быстро вскочил на коня. Войско тронулось в путь. Скакали быстро, так что к вечеру подъезжали к Новгороду.

Фёдор знал, что благодаря торговле и удачному местоположению Новгород был самым богатым, обширным и благолепным городом Северо-Восточной Руси, что московские цари испокон веков не любили Новгород. Сердце Фёдора сжималось от тяжких предчувствий. Озёрное раздолье и красота вечернего заката понемногу уняли его тоску. Авось всё обойдётся миром. Вот уже показались розовевшие на солнце древние храмы Новгорода.

Первой величественно выступала София — хранительница и вестница седой старины, построенная сыном Ярослава Мудрого, князем Владимиром. За нею высились огромный Георгиевский собор и церковь Рождества, а далее празднично, словно встречали дорогих гостей, золотились маковки церквей — Благовещения, Спаса-на-Нередице, Феодора Стратилата.

Всадники въезжали в город со стороны озера Ильмень. Оно голубело в невысоких берегах, и только приблизившись к нему, можно было увидеть, что по краям озеро покрылось белой кружевной кромкой льда, спокойно дожидаясь, пока студёная зима скуёт его. А широкий Волхов, вытекающий из озера, зима ещё не тронула. Он плавно нёс свои воды, будто гордясь тем, что течёт мимо славного Новгорода.

Царских воинов встречали в Новгороде хлебом-солью. Кто бы мог тогда предвидеть роковой исход событий! Правда, новгородцы знали, что бродяга из Волыни, именем Пётр, наказанный на Торговой площади кнутом за воровские дела, воспылав местью за обиду, уехал в Москву с доносом. Над этим посмеялись. Или царь поверит бродяге?

Между тем донос Петра-волынца имел вид правдоподобия и возымел силу. Доносчик дерзко явился к царю с «уликой». Он довёл до царя, что в Софийском соборе, за образом Богоматери, находится грамота Новгорода польскому королю с прошением принять Новгород под своё подданство. Грамота была составлена, как говорили, самим Петром, и стояли под ней искусно подделанные подписи архиепископа Пимена и лучших граждан Новгорода.

До сих пор остаётся тайной: как мог бродяга проникнуть в Софийский собор, строго охраняемый? Не менее удивительно, каким образом человек, посланный от Иоанна, мог без ведома новгородцев извлечь эту «грамоту» из божницы? Да и как сам волынец Пётр проведал о «грамоте» и её местонахождении? Оснований для недоумения было много. Мог и Иоанн подумать о том, что крамольные послания не держат в общедоступном месте.

Но, очевидно, царю нужна была любая улика, хотя бы и фальшивая, чтобы разгромить и опустошить Новгород. Уж не с согласия ли царя был спровоцирован донос? На эту мысль наводит задуманная Иоанном жестокая расправа с жителями всей новгородской земли. Опустошены были даже посады, отстоявшие от Новгорода за несколько сот километров. И цель везде была одна — беспощадный и циничный грабёж. Царские посланцы шастали даже по отдалённым монастырям, грабя всё подчистую.

Длилось это шесть недель.

Передовой отряд царской дружины, подойдя к Новгороду, начал строить крепкие заставы вокруг города, «чтобы даже мышь не проскочила». Царевич приказал боярам и детям боярским опечатать казну Юрьевского монастыря, сам же вместе со своим державным родителем и его свитой выехал на Городище. Никто из них даже не взглянул на горожан, молитвенно склонившихся перед ними с хлебом-солью. Стояла тревожная тишина, даже ветерка не было слышно. И вдруг поднялся ветер. Как заметил летописец, «всё переменилось от тихости до воздвижения бури». Низко над городом залегли мрачные облака. Людей охватил мистический ужас. В городе стало известно, что игуменов и монахов поставили на правёж, забивают палками.

Простые ратники смело и дерзостно приступали к высоким духовным особам, изгоняли их из домов и многих убивали. Чинили немало злых дел, и люди в ужасе бежали куда придётся.

Ночь была тревожной. Если бы не были закрыты все городские ворота, люди мчались бы куда глаза глядят.

После ночи, которую новгородцы провели в страхе и трепете, вышло повеление развозить трупы монахов по монастырям для погребения. В городе стоял плач великий. Царские воины «растеклись по дворам и домам, яко волки, из леса набежавшие...». Разоряли дворы и лавки. Перехватили поначалу всех знатных горожан, бояр, торговых людей, приказных. Их жёны и дети содержались под стражей.

В исторической песне говорилось о воинах царских:

Все ожидали, что скажет владыка Пимен, и чаяли от него защиты. Но владыка молчал.

И вот наступило воскресенье. Иоанн отправился в Кремль к обедне, что должна была состояться в Святой Софии. Согласно обычаю, его на мосту дожидался архиепископ Пимен, чтобы дать ему своё благословение. Он был бледен, но казался спокойным и твёрдым. При взгляде на него отпадало всякое подозрение в дурном умысле. В облике его была мудрая простота, во взгляде — правдивость и отрешённость от всего мирского. Поклонившись царю, владыка поднял крест, чтобы благословить его. Какое-то мгновение он искал его взгляда, но Иоанн отвёл глаза, кипевшие чёрной злобой. Отойдя в сторону, он произнёс своим резким голосом, срывавшимся на крикливые ноты:

   — Ты, злочестивый, держишь в руке не крест животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить наше сердце; со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, польскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник, нашей царской багрянице и венцу досадитель.

Владыка сделал движение, указывающее на то, что он хотел что-то сказать, но царь не желал замечать этого движения. Он повелел Пимену идти с крестами в Софийский собор и служить там обедню.

Однако у входа в храм царя подстерегала неприятная неожиданность. Увидев на паперти юродивого, он обратился к нему, прося благословения. Это был небольшого росточка человек в лохмотьях, в шапочке, наподобие монашеской, и с огромным металлическим крестом поверх лохмотьев. Он слегка отодвинулся от царя и произнёс хрипловатым голосом:

   — Нет тебе моего благословения. Ты почто владыку изобидел? Или забыл, как Давид сказал: если с миром пришли вы ко мне, чтобы помогать мне, то да будет у меня с вами одно сердце?

   — Ты забыл али не ведал, юрод, как устроил Давид скинию для ковчега Божьего и возносил Богу всесожжения и прочие жертвы, ибо он считал совершаемые им убийства жертвами, угодными Господу!