Фёдор издавна был наслышан о Покровском монастыре. Это была привилегированная обитель, где спасались женщины из именитых семей. У Фёдора имелось небольшая, домашнего изготовления карта, на которой было видно, что монастырь расположен на низменном берегу реки Каменки. Чтобы выехать к нему, надо было миновать старинный Рождественский собор с его знаменитыми «златыми вратами», архиерейские палаты и несколько церквей.

Подъехав к ограде Покровского монастыря, Фёдор с удивлением заметил, что она была в основе своей деревянной. Меж высоких кольев располагались редкие башенки с конусообразным верхом. Карта показывала, что вход в монастырь был с южной стороны через Святые ворота с Благовещенской надвратной церковью.

Спешившись и привязав своего аргамака недалеко от ворот, Фёдор позвонил в колокольчик и справился у отворившего ему привратника, как пройти к игуменье. Ему объяснили. В смежной с аркой стене помещалась лестница. Спросив, кто он и по какой нужде хочет видеть настоятельницу, монашка провела его наверх.

Не успел Фёдор осмотреться, как его позвали к игуменье и ввели в просторную палату, которая поразила его богатым убранством. На полу — богатый персидский ковёр. Лавки покрыты не сукном, а малыми коврами. На стенах — серебряные светильники. В центре киота иконы в серебряных окладах, украшенных драгоценными каменьями.

Игуменья приветствовала его, поднявшись из-за столика, на котором горели свечи. Фёдор поклонился и, приблизившись, поцеловал ей руку. Суровые черты игуменьи как будто смягчились. Она усадила его на лавку рядом с собой и пристально посмотрела в лицо. Он несколько смутился, подумав: «Ежели пострижение Елены тайна, захочет ли эта строгая настоятельница монастыря сказать мне правду?»

Игуменья, видимо, поняла его затруднения. В глазах её промелькнула мягкая усмешка.

   — Мать Манефа поведала мне, какая нужда привела тебя, отец мой, в святое место. Не ведаю, каким обычаем насевалась в Москве молва о пострижении царевны Елены из рода Шереметевых. В нашей обители её нет.

Прочитав на лице гостя не то сомнение, не то тяжкое раздумье, она вдруг сказала:

   — Скоро послушницы пойдут в трапезную. Из моего окна хорошо будет видно, как они пересекают двор. Я дозволю вам, если вы пожелаете, посмотреть на них, чтобы вы могли убедиться, что царевны Елены среди них нет.

Фёдор поблагодарил. Вскоре появились монахини. Впереди шли наставницы и пожилые либо средних лет монахини. Поодаль поодиночке шли молодые. Казалось, и мысли их выстраивались столь же уныло и однообразно, какими были их мерные неслышные шаги. Среди монахинь было два-три свежих личика. Взор Фёдора выделил среди них одно лицо. Оно так напомнило ему Елену, что он слегка побледнел. Брови соболиные, глаза опущены. Полные губы твёрдо сжаты. Чувствовалось, что монашеский обет не убил в ней жажду жизни. Упорная воля и сила души были в её чертах...

Фёдор хотел спросить, кто она, но удержался, закусив губу. Между тем игуменья пригласила гостя в трапезную. Угощение было скромным: рыба, грибы, пирог с капустой и яйцом. Но вино из монастырского погреба было отменным. Словоохотливая игуменья рассказала гостю, что богатыми угодьями и добротными постройками монастырь обязан тому, что в нём была пострижена первая супруга Василия III, отца Ивана Грозного, Соломония Сабурова. Фёдор знал о тех событиях, но игуменья сообщила ему подробности, которые придали этим событиям новое освещение.

Начало жалостной истории Соломонии Сабуровой было хорошо известно Фёдору: дядя его отца Никиты Романовича — Михаил Юрьевич Кошкин — был близким человеком Василия III. Этот дядя неплохо знал историю князей Глинских, что смутьянили против Соломонии, дабы свести её с престола, а в жёны Василию дать свою княжну Елену, из рода Глинских. Мать Елены, Анна Глинская, подкупив слуг, опоила Соломонию зельем, отчего царица стала неплодной. Много лет Глинские вели интриги при дворе великого князя. Как говорили тогда, Анна Глинская колдовством внушила ему решение развестись с Соломонией и взять в жёны Елену Глинскую. Не сразу удалась колдунье эта затея: разводу Василия III препятствовала Церковь. Великий князь посылал дары в Царьград, надеясь, что Верховная церковь даст ему согласие на развод, заранее обустраивал Покровский монастырь, дабы сослать Соломонию подальше от Москвы. Началось следственное дело о «неплодии» царицы. Московский митрополит Даниил, известный своей беспринципностью, дал согласие на развод, и несчастная царица была пострижена.

Но конца этой жалостной истории и некоторых происшествий, с ней связанных, Фёдор не знал, поэтому с интересом слушал мать-игуменью.

Соломония не была женщиной бесстрастной. Она мужественно сопротивлялась жестокому решению своего державного супруга. Она кричала о насилии над ней и вероломстве, несколько раз срывала с себя монашеский куколь. Тогда великий князь велел своему ближнему боярину — Ивану Шигоне-Пожогину — укротить «бесноватую», и подлый временщик исхлестал её плетью. Еле живую, связанную, словно окованную цепями, привезли царственную красавицу Соломонию в Покровский монастырь.

По высочайшему повелению эту историю не дозволялось предавать огласке, и всё же замолчать её не удалось. Вскоре появились слухи, что Соломония, в монашестве София, ждёт ребёнка. Слухи подтвердились: Соломония-София родила сына, которого нарекли Георгием. Было срочно назначено следствие. Чтобы спасти ребёнка, которому угрожала верная смерть, мать отдала его чужим людям и пустила слух, что ребёнок умер. Похоронили куклу, наряженную наподобие царственного младенца.

Так родилась ещё одна легенда о спасённом царском сыне Георгии. Но и саму легенду держали в таком секрете, что Фёдор о ней не слышал. Ещё более поразил его рассказ игуменьи о том, что Иоанн затребовал следственное дело о «неплодии» Соломонии и выслал в Покровский монастырь доверенных ему людей с дознанием, действительно ли Соломония-София родила младенца.

Оба, хозяйка и гость, некоторое время молчали, поглощённые едой. Фёдор ел машинально, хотя монастырский пирог пришёлся ему особенно по вкусу. Лицо игуменьи казалось непроницаемым, словно не она открыла гостю подноготную печальной и секретной истории русской царицы. Намёками она дала понять гостю, сколь опасным может быть разглашение их беседы. Да Фёдор и сам это понимал: государь не помилует любознательного охотника до дворцовых тайн, хотя бы и ушедшего времени. Как же обеспокоен был царь слухами о якобы уцелевшем брате своём Георгии! Он и двоюродного брата, Владимира Старицкого, не помиловал, вывел весь его корень, и вдруг узнать, что живёт и здравствует родной по отцу брат!

Жесток род московских царей! Предки их прошли суровую выучку в борьбе за власть, во времена шемякинской смуты, и одному Богу ведомо, кто из них прав, а кто виноват.

Чем больше думал Фёдор о прошлом, соотнося события минувшего с тем, чем жил он сейчас, тем больнее становилось на сердце. Он решил наведаться в Спасо-Ефимьевский монастырь, который был виден из окна трапезной. Но надежды в душе не оставалось. Мог ли такой человек, как Иоанн, оставить в живых Елену? Смерть сына ещё более ожесточила его, и его злобная натура взывала к мести. Фёдор корил себя за то, что доверил безопасность Елены своей мачехе, устрашился гнева отца, отступился из ложного чувства.

Так и не пришлось Фёдору доискаться, что сталось с Еленой Ивановной. Это было первым суровым уроком ответственности в его богатой испытаниями судьбе.

Давно замечено, что люди жестокие склонны к сильным отцовским чувствам, и порой они сами об этом не подозревают. После смерти царевича Ивана Иоанн впал в глубокое отчаяние. Он не принимал пищи, забывал молиться. Казалось, на него нашло умопомрачение, но силу он обнаруживал необычайную. Почти не сменяясь, нёс он на своём плече передний край гроба с телом сына от Александровской слободы до Архангельского собора, где оно и было погребено.