— Пустое думаешь, пустое. Ступай!

   — Не пустое, матушка. Станешь с Филаретом о делах говорить, не забудь сказать ему, что злые люди возводят напраслину на Бориса за родство с царём. Попроси у него защиты.

   — Или его сам царь не защитит? Или сын мой не любит брата своего Бориску? А теперь ступай.

Марфе хотелось побыть одной. Она собиралась с мыслями, чтобы отправиться к Филарету, благо они сейчас вдвоём с Михаилом. В душе она была глубоко уязвлена, что Филарет не зашёл в её покои. Послать за ним, сказавшись нездоровой? Но она тут же отвергла эту мысль и решила пойти к нему сама скрепя сердце. Или не найдётся у него доброе слово для неё? Сколько мук и тревог приняла она на себя, пока Филарет был в плену! Сколько страха натерпелась, когда до неё довели, что поляки прознали про Ипатьев монастырь, где укрывались они с сыном! Да староста домнинский Сусанин спас. Сколько раз потом она отказывала ходатаям дать своего сына на царство! Да, видно, на земле дела совершаются волей не людей, а Бога.

Она любила вспоминать дни своего мужества и крепости духа. Ныне Филарет гордится сыном-царём, а чьими молитвами и чьей волей взошёл он на царство? Марфа часто тешила себя воспоминаниями о тех днях, будто и в самом соборном избрании Михаила царём была её личная заслуга.

На Троицкое подворье она отправилась в сопровождении монахинь.

   — Здесь царь-батюшка? — обратилась Марфа к встретившему её игумену.

   — Царь-батюшка Михаил Фёдорович у государя-батюшки в палатах.

Марфа строго взглянула на игумена, словно хотела спросить его: «А бывают ли два государя в одном царстве?» — но не спросила.

Михаил Фёдорович сам вышел ей навстречу: похоже, увидел её из окна.

   — Матушка! Государь-батюшка притомился с дороги и тотчас уснул в приготовленной ему палате.

На лице Марфы обозначилось знакомое Михаилу нетерпеливое недоумение, которое у него часто переходило в гнев. Михаил Фёдорович с тоскливой тревогой наблюдал за дорогим ему лицом матушки. Но гнева не последовало. Марфа привычным движением отворила дверь и пошла в палату.

Филарет сидел в глубоком кресле. Лицо его было очень бледным и выражало покой. Михаил Фёдорович тревожно всмотрелся в его неподвижные черты, потом опустился перед ним на колени и поцеловал руку.

Филарет открыл глаза. Лёгкая улыбка тронула его губы. Он благословил сына. Боковым зрением увидел Марфу, повернулся к ней.

   — С чем пожаловала, мати?

   — Мог бы и сам пожаловать в мои покои. Али не об чём нам с тобой толковать?

   — Ныне не время, мати. Недосуг мне. А толковать будет об чём. Сама знаешь, сколь дел накопилось. Верно, сын мой?

Михаил Фёдорович поклонился отцу.

От Филарета не ускользнула усмешка Марфы. Он пытливо глянул на неё, но она успела скрыть свои небольшие пронзительные глаза под тёмными веками.

«Она что-то таит от меня», — подумал Филарет и, поколебавшись немного, спросил:

   — Мати, ты пришла потолковать со мной либо спросить о чём-то?

   — Не к спеху, — заметила Марфа, взглянув на сына. — Ныне ты с дороги, притомился...

Она чувствовала, как волнуется сын, как беспокойно переводит взгляд с Филарета на неё, и, сдержав себя, сказала:

   — Так я пошла. У меня дела ныне. Да вот проведать тебя надумала, — добавила она как можно миролюбивее.

Ей не хотелось показывать свою обиду на Филарета при сыне, хотя не в её правилах было уйти, ни о чём не дознавшись.

Филарет удовлетворённо откинул голову на спинку кресла, едва за Марфой затворилась дверь.

Фёдор Романов был старшим сыном Никиты Романовича, негласного «первого министра» при Иване Грозном. Фёдора называли Никитич-старший, но старшим он был и по характеру, самостоятельному и смелому, и по складу своей волевой и цепкой натуры, по независимому уму, склонному к верным догадкам и наблюдательности. Отец всюду брал его с собой. Сам царь хвалил его ловкость и красивую выправку.

Удивительно ли, что в Фёдоре рано родилось тщеславие. Он дружил с царевичем Иваном и старался во всём подражать ему. Но самые большие уроки давал ему отец. Фёдор видел, как тот унижался перед царём, дабы возвышаться над боярами. Позже и сам Фёдор, уже именитый боярин, унижался перед самозванцем — Григорием Отрепьевым — и ради будущей славы принял от него сан митрополита. Унижением была для Филарета и служба его Лжедмитрию II, которого он презирал в душе ещё больше, чем первого, однако же принял от него сан патриарха и, прибыв в польский плен, представился королю Сигизмунду как патриарх.

Тут действовал властный импульс рода: все Романовы были честолюбивы. Природный ум подсказывал Филарету, как поступать. Он знал, что никому ещё не удавалось добиться успеха без ущерба для своего достоинства, а также соблюсти правду и сохранить совесть незапятнанной.

Но в этом Филарет давал ответ лишь Богу. Если он и был грешен, то давно искупил грехи безмерными страданиями. С пострижением в монахи он понял, что это было угодно Богу, Он думал, что Бог для великих дел сохранил его и сына. В мире ничего не происходит без воли Божьей. Как ни хитёр был Годунов, лютый враг Романовых, но силы небесные низвергли его.

Но если на всё воля Божья, то во сто крат спрашивается с того, кто призван вершить эти великие дела. Сын Михаил ещё молод и слаб характером. Недаром бояре говорили Филарету, что при Михаиле в державе угнездилось многовластие. Соправителями царя были не только его мать, но и ближние родственники Салтыковы, и значит, сам Бог велел Филарету взять в свои руки дела и установить единовластие.

Укрепившись в вере, что сама судьба благоприятствует его чаяниям, он спешил принять сан патриарха. Зная, что так сподручнее будет править государством.

И такова была воля этого человека, что всё задуманное им заладилось с первых же дней его приезда. Сын начал советоваться с ним о делах, а когда Филарета поставили в патриархи, его стали величать великим государем. Отныне во всех грамотах и протоколах закрепился за ним этот высокий титул. Послы иностранных государств представляли верительные грамоты не только царю Михаилу, но и его отцу. В Европе Филарета называли русским Ришелье, хотя полномочия Ришелье были слабее, чем полномочия патриарха при царе-сыне.

Уже через неделю после возвращения Филарета, 22 июня 1619 года, состоялось торжественное официальное наречение его в патриархи, хотя сам Филарет приличия ради многократно отказывался принять сан. А ещё через два дня, 24 июня, состоялось торжество поставления Филарета в патриархи.

В тот день он усердно молился Богу в домашней молельне. Радостно отзывались в его душе слова любимого псалма: «Уповай на Господа и держись пути Его: и Он вознесёт тебя, чтобы ты наследовал землю; и когда будут истребляемы нечестивые, ты увидишь».

Едва прошли торжества поставления в патриархи, как Филарет приступил к обновлению запустевшего патриаршего двора. Было отчего ему запустеть. После того дня, как злодеи свели с патриаршего престола святейшего Гермогена, а затем уморили его голодом в темнице Чудова монастыря, прошло восемь лет. Кто здесь только не хозяйничал: и поляки, и казаки. Обветшавший к этому времени патриарший двор нуждался в возрождении.

Между тем и царская и патриаршая казна по бедности средств не могла обеспечить необходимые работы. Для начала надо было построить жилище патриарху. Филарет сам приказал «срубить» самые простые, почти первобытные кельи размером с крестьянскую избу. Внутренности этой избы составляли три комнаты: первая — передняя, вторая — «кабинет», третья — опочивальня. Оконца были слюдяные, пол — дощатый.

Словом, своя изба была срублена. Это напомнило Филарету древние заботы его прадедов, ибо он хранил в памяти переходившие от поколения в поколение рассказы о том, кто из его предков и в каких вотчинах рубил себе избу.

Ныне дело оставалось за «малым» — восстановить порушенные строения Кремля. В поправлении нуждались даже старинные каменные церкви. Где брать деньги, из каких источников? Было бы с кем посоветоваться, но Филарет видел — не с кем. Князь Фёдор Иванович Мстиславский по-прежнему занимал первое место в Думе, был именным представителем боярства. И теперь, как и в старину, писалось: «Бояре — князь Мстиславский со товарищи». Но первый представитель боярства не мог играть первенствующую роль, слово его не имело большого значения, да он и не спешил его молвить. Второй по положению — князь Воротынский, но вся его энергия уходила на протесты против унижения старинных родов.