Только недавно дознался он, что Марьюшку сослали в неведомый Тобольск, основанный не столь давно, в правлении Бориса Годунова. Город ли, крепость ли. Несколько деревянных домишек, да тюрьма, да крепостной вал, да сторожевые стрелецкие посты. Для арестантов место в самый раз. Кругом непроходимые леса и болота. Чай, много волков и медведей. Сказывали, Годунов думал ссылать туда опасных людей, оттого и обнесли город высоким валом. Зимы там суровые, а ночи долгие. Каково там будет его Марьюшке, выросшей в довольстве да ласке? Дают ли ей свечи, чтобы коротать вечера за шитьём?

И за что она, его красивая добрая невеста, должна терпеть смертные муки? Или не он сам назвал её царской невестой? Ему вспомнились девичьи смотрины в царском дворце, куда привезли невест со всей земли. Марья была краше всех: высокая, статная, румяная, с русой косой. Прошло три года, как их разлучили, но и сейчас нет лучше и желаннее, чем она.

Михаил Фёдорович возлагал все надежды на отца, но был смущён тем, что станет невольным виновником смуты между матерью и отцом. Да и до него ли нынче батюшке! По его виду можно было понять, что он чем-то крепко озабочен. Когда пришли на Троицкое подворье, не поглядел даже, ладно ли обиты сукном двери его кельи. Цвет сукна — коричневый, а батюшка любит синий. Но он, кажется, ничего не замечал. Бегло и равнодушно оглядел убранство кельи и тотчас опустился в кресло.

Молодой царь рад был первой возможности побыть с отцом наедине, поговорить о своих делах. Он живо повёл беседу, но был остановлен странным видом отца. Тонкие черты заострились, застыли, а лицо побледнело так, что Михаилу Фёдоровичу стало страшно при мысли, не приключилась ли какая беда с государем-батюшкой. Он опустился перед ним на колени и осторожно приложился губами к руке. Тёплая... Слёзы полились из глаз молодого царя.

«Батюшка родимый! Да благословит тебя Господь на подвиг, предуготованный для тебя!»

Ксения Ивановна Романова, в девичестве Шестова, с которой был повенчан Филарет ещё при царе Фёдоре, принадлежала к тому типу людей, которые на резких поворотах судьбы рождаются как бы заново. Круто изменяется облик таких людей, словно кто-то невидимый рвёт нить, связывающую их с прежним житием. Зная инокиню Марфу, трудно было поверить, что она была покорной и милой жёнкой, с весёлым покладистым нравом и вечной заботой о здоровье супруга.

Куда всё это делось?

Любые испытания, как бы они ни терзали человека, не могут дать ему другую душу, разве что подпортят характер. Душа даётся Богом. Может быть, за какие-то великие прегрешения Бог отнимает её, и тогда во владение человеком вступает дьявол. Наверно, так, ибо во все времена дьявол почитался отцом злобы и мучения людей радовали его.

Зло, творимое инокиней Марфой, когда сын её стал царём, было непоправимым для многих людей, потому что действия её не подлежали никакому суду. Она так бурно обрушивала свою волю на несчастных, что, казалось, родилась на свет поборницей зла.

Вернувшемуся из ссылки Филарету пришлось разбираться во многих неправдах, творимых Марфой. Известно, что злая воля не терпит инакомыслия. Становясь тиранией, она попирает всё, что перечит ей. Поэтому неудивительно, что возвращение Филарета Марфа встретила с ревнивой тревогой и заранее настроилась на борьбу с ним. Она знала его горячий нрав и решительный характер, предчувствовала, что он захочет единовластно управлять действиями сына-царя.

К тому времени Марфа жила в Вознесенском монастыре, в Кремле. Из костромских владений она прибыла в Москву ещё 2 мая 1613 года. В то время царский дворец был разорён. Не было полов и дверей. Сами хоромы стояли без кровли. Для великой старицы отделали палаты в Вознесенском монастыре, где прежде жила царица Марья Нагая. Михаил хотел обустроить для матери хоромы прежней царицы, жены Василия Шуйского, но не было ни леса, ни плотников, поэтому инокиня Марфа выстроила себе избушку, где и справила новоселье в июне 1616 года.

Вначале она занималась делами исключительно царицына дворцового обихода, но понемногу вошла во вкус править за сына «словом государыни». Отныне дела решались «по именному приказу государыни». Она резко изменилась и внешне. Ничто в ней уже не напоминало прежнюю печальную инокиню. Носила она опашень, украшенный драгоценными каменьями, шубу из горностая и соболью шапочку. Пальцы её рук были унизаны перстнями.

После сына для неё не было никого ближе племянников Салтыковых, Михаила и Бориса, и их матери — инокини Евникии. Они-то и были первыми её советниками в делах. Всё это семейное вече насторожилось с приездом Филарета. Как удержать власть над молодым царём? Марфа надеялась, что сын её, привыкший к послушанию, не станет противиться материнскому слову. Или мало отдала она ему сердца и заботы? Вместе с нею он ездил по монастырям, бывал на богомолье и в Сергиевой лавре, и в церкви Николая на Угреше. Недаром старые люди говорили, что Михаил похож на покойного царя Фёдора, своего двоюродного дядю: такой же усердный молитвенник.

И всё же с приездом Филарета Марфой овладело уныние. Она видела, как забеспокоились её дорогие племянники и их матушка, старая Евникия.

В тот день Евникия вошла в её келью с поникшим видом. Когда-то красивая женщина, Марфа вся ссохлась в монашестве. Кожа на скулах приобрела коричневый оттенок, глаза были спрятаны под тёмными веками.

Взглянув на вошедшую, она поняла, что её родственница что-то проведала.

   — Нынче была на площади возле Успенского собора. Люди там недоброе баяли.

   — Недобрым ныне не удивишь.

Евникии хотелось понять, о чём думает Марфа, но она не видела её лица. Марфа сидела в кресле с высокой спинкой, в самом углу, под образами. Келья была тёмной, свеча стояла лишь перед иконой Богоматери.

   — Какое тут добро! Тюрьмы открыли, людей с правежа свели, злодеи волю взяли. И что будет на Москве, когда упьются вином. Сказывали, бочки многие выкатили...

   — Так радость великая, — перебила Евникию Марфа, — чай, сын отца встречает.

   — Верно, верно говоришь, государыня-матушка, — поспешила поправиться Евникия, — и все люди ныне радуются. Всё же... Отец с сыном, за руки взявшись, пошли на Троицкое подворье.

Марфа поджала губы, подумав: «Могли бы для начала зайти в мои палаты».

   — И все склонялись перед ними в молитвенном поклоне: «Благослови, государь-батюшка!»

   — Что же тут дивного?

   — А то дивного, что государем величали не токмо царя, сына твоего, но и монаха Филарета.

Евникия тут же спохватилась, увидев, какое неприятное действие имели её слова на Марфу, и сказала:

   — В народе бают, что скоро Филарета рукоположат в патриархи.

   — Знаю...

Иерусалимский патриарх Феофан рукоположит Филарета. Про то нам ведомо.

Зная обычай Евникии не вдруг выкладывать самое главное, Марфа выжидательно глядела на неё. Чувствуя на себя её взгляд, Евникия с тревогой заметила, что лицо Марфы в последние дни осунулось, постарело, тонкий рот ввалился, глаза запали. Только большой, орлиный нос заметно выделялся на этом поникшем лице, которое, казалось, ещё недавно радовало живым блеском глаз. Старица знала, как взбодрить Марфу: вызвать её сопротивление опасностям и неправде.

Евникия затараторила:

   — Новые беды ныне насеваются, матушка. Слух идёт, будто Филарет перемолвился с боярами и слово его было гневным. Бориску моего хочет под суд подвести.

   — Какой ещё суд? Пошто слушаешь людей? Непотребное говорят, а ты слушаешь.

   — Дай-то Бог. — Евникия перекрестилась. — Да сама ведь ведаешь: князь Пожарский в силу вошёл, при особе Филарета состоит. Как бы Филарет не выдал моего Бориску на расправу князю Дмитрию.

   — Пустое! — резко бросила Марфа.

   — Дай-то бог! — Евникия снова перекрестилась. — Не допусти, Господи, свершиться суду неправому.

Обе знали, но умалчивали о главном. Всё затеял сам Борис Михайлович. Не будучи боярином, он хотел потеснить князя Пожарского, уповая на своё родство с царём. Матери было чего опасаться. С возвращением Филарета, который и раньше не любил Салтыковых, прежнее дело могло принять иной оборот. Филарет мог опалиться гневом на её сына.