Но вот показалась речка Ходынка. Памятные с детства места... Туда некогда прибегал он с боярскими отроками, и затевались потешные сражения. Здесь был луг, а ныне домики сложили из брёвен. Загородки, заборы. Острожек под боком, у самой Москвы. Видимо, недаром иноземцы называют стольный град большой деревней. Тут всё вперемешку: и сельские строения, и дворцы из кирпича.

«Что за насельники здесь волю себе взяли, — продолжал думать Филарет, — но видно, что строились с разумом, подальше от московской грязи, тесноты, пожаров. А всё же придётся потеснить вас, люди добрые. Место это для фабрики самое пригодное. Фабрику тут будем ставить, — решил Филарет, — и хоть говорят: «кто первее, тот правее», да ныне по-иному мыслят. Ныне правее сила да нужды государевы».

Филарет вспомнил разговоры в польском плену. Паны похвалялись, что задумали ставить фабрику в Московии. «Добро. Теперь мы сами поставим фабрики».

Когда подъезжали к мосту через речку Ходынку, к Филарету приблизился Шеин.

   — Гляди, государь, сколь московского люда собралось на Ходынском поле. Любовь и почёт тебе великий.

А Филарет подумал: «Не договариваешь, воевода. Это московские власти первые прознали, чья сила будет ныне на Москве».

Встречали Филарета бояре московские, дворяне, приказные люди. Все кланялись и сторонились, давая дорогу возку. И далее снова люди — торговые, жилецкие.

Когда доехали до речки Пресни, показалась царская свита. Он, его сын Михаил, ныне государь, и с ним митрополит.

Филарет вышел из возка, и царь Михаил поклонился в ноги отцу. Затем ему поклонился Филарет. Они смотрели друг на друга, не в силах сказать ни слова, лишь плакали оба. И плакали все, кто видел это. Позже вспоминали, что картина эта была жалостливой.

Рядом дожидались сани, куда должен был пересесть Филарет. Таково было условие этикета для встречи высоких гостей. А так как июнь не был предназначен для санной езды, русскими умельцами были изготовлены особые колёсики, обеспечивавшие движение саней.

Встреча великого пленника была торжественной. Впереди саней шёл сам царь с боярами, шествие замыкал боярин Шереметев с товарищами.

День памятный, незабываемый. Но отчего так мало москвитян-простолюдинов? Любопытствующие предпочитали не выбегать на улицы, а больше выглядывали из окошек да калиток. Зато много было стрельцов, и долго звонили колокола. Филарет прикрыл глаза. Лицо его было сухим и строгим. Колокольный звон утомлял его.

А вот и Кремль. Слава богу!

Красная площадь многоголосо гудела, хотя можно было заметить, что всякая торговля на этот час была остановлена. Оттого и показались ему во время пути улицы обезлюдившими, что все устремились сюда. Многие надеялись на даровое угощение. Вина в таких случаях не жалели, и радостные крики были тому свидетельством.

Взор Филарета задержался на толпе. Слух его уловил радостный плач. Это ему радуются! Кто-то молился. Слышалось пение псалмов, и глаза Филарета снова увлажнились. Целое море крестов и хоругвей. Они высились над головами людей. Вперёд выдвинулись бояре и духовенство, расположились по чину.

Филарет вышел из «санной кареты», поддерживаемый сыном и боярами. Впервые за многие годы нога его ступила на московскую землю. Отец и сын шли, держась за руки, и это зрелище было великим потрясением для толпы. Седой старик в тёмном клобуке и мантии и царствующий сын — молодой государь. Послышались ликующие крики: « Государь-батюшка!»

Филарет приложился к вынесенным иконам и пошёл к забору, где его должен был встретить Иерусалимский патриарх Феофан. Но к нему неожиданно приблизились люди в тёмных монашеских одеждах. Опытным глазом Филарет сразу выделил среди них старого иеромонаха с суровыми чертами лица. Он держался прямо, с достоинством. Остальные явно робели. Были тут молодой протодьякон с жидкой бородкой и монастырские служки. Все низко поклонились ему.

   — О чём просите?

   — Спаси людей твоих от хулы и неправды, что творят злые беззаконники, — произнёс иеромонах.

   — Кто сии беззаконники?

   — По злобе их узнаешь.

   — Да будет благословенно имя преподобного Дионисия! — воскликнул молодой монашек, словно бы превозмогая свой страх.

   — Владыка, государь-батюшка, соверши суд над архимандритом Дионисием по правоте, — снова обратился к Филарету суровый иеромонах.

И, будто чувствуя прилив смелости, монахи заговорили все разом:

   — Доколе станут поносить его враги!

   — Обложились гордостью и злобой!

   — Проведи, государь-батюшка, суд по правде.

Филарет обвёл всех строгим взглядом, спросил:

   — Или нет крепких среди вас?

   — Крепкие стали добычей.

Филарет некоторое время молчал. Большой смелостью должны были обладать эти люди, чтобы выступить в защиту «крамольного» архимандрита Троице-Сергиевой лавры Дионисия, осуждённого великим судом, где заседала и правила дела сама царская мать — инокиня Марфа. А разбираться в этом запутанном деле, о котором он слышал ещё в польском плену, придётся ему, Филарету, как только будет посвящён в патриархи. Он чувствовал, что тут было нечисто. На какие-то оплошки в этом деле намекал ему и иерусалимский патриарх Феофан, а это значит, что ему, Филарету, предстоит борьба с великой старицей Марфой, которая взяла большую власть при сыне-царе. Догадывался он и о неуёмной корысти келаря Авраамия Палицына. Явно позарился келарь Авраамий на сокровища Сергиевой лавры, самовольно забрав из монастырской сокровищницы золото, серебро, драгоценности и подарив их польскому королю Сигизмунду, за и что и был освобождён из плена. Марфа знает об этом и держит его руку. А за всё в ответе чистый душой и бескорыстный Дионисий.

Благословив склонившихся перед ним монахов, Филарет вошёл в собор.

...После службы и горячей молитвы в соборе Филарета поместили на Троицком подворье. Таков был этикет, такова была воля самого Филарета. Это место в Кремле, рядом с царским дворцом, отвёл под монастырское подворье Дмитрий Донской ради Сергия Радонежского, ибо святому старцу по прибытии в Москву надо было находиться ближе к великому князю.

Филарету тоже было удобно на этом подворье — рядом с сыном-царём. Со временем, когда его посвятили в патриархи, он переместился в патриарший дом, а пока к его приезду были поставлены каменные кельи в шесть дверей. Деревянные постройки были снесены: опасались пожара. В Москве пожары случались довольно часто, а у Филарета было немало зложелателей.

Троицкое подворье было к тому же мило душе царя Михаила. Сюда в судьбоносные дни, когда решался вопрос о царстве, стекались люди разных чинов и выражали своё благое изволение, чтобы на царство был избран Михаил Романов.

У Михаила Фёдоровича и его отца, только что вернувшегося из плена, было много забот. Но если строгое величавое лицо Филарета казалось непроницаемым для досужих догадок, то нежные иконописные черты Михаила сияли откровенной гордостью за великого отца, и лицо его заливала радость долгожданной встречи с ним.

Всё же следы какой-то душевной смуты лежали на милом лице молодого царя. Если бы в эту минуту его видела мать, она бы всё поняла. Ей ли не знать, сколь чуток был её Мишенька! Чистое дитя. Она бы догадалась, что он опасался строгого разговора между нею и отцом. Михаил знает её волю: чтобы его властолюбивый отец не мешался в государевы дела сына, а скрытно будет править она. Но чуяло её сердце, что крутой и решительный Филарет возьмёт бразды правления в свои руки.

Михаил Фёдорович думал в те дни не о государевых делах. Душа его горевала о судьбе несчастной невесты Марьи Хлоповой. Лихие люди силой заставили её покинуть царский дворец, где она жила наверху как царская невеста, а затем сослали вместе с родными неведомо куда. Он сокрушался, что у него не нашлось воли, дабы укоротить злобу ворогов, не дать свершиться безбожному делу.

Но почему его нежно любимая матушка оказалась заодно с его недругами? Почему Салтыковы, невзлюбившие его невесту, так завладели волей матушки, что она не хотела слышать даже имени невесты?