— Ты никак, Микита, думал запираться? Тебе жалко моих изменников? — повторил царь.

Никита Романович опустил голову.

   — Вели послать на плаху, государь, ежели в чём согрешил противу тебя!

Царь молчал, несколько успокоенный видом покорности своего шурина. В ту минуту он вновь напомнил ему царицу Анастасию: тонколик и так же безропотно темнеют глаза под дугами бровей. Но царица бывала лютой против государевых изменников, а братец её норовит запираться. И снова на бугристый лоб царя набежали морщины гнева, отвисла нижняя толстая губа.

   — Или не погрешил? Молчанием своим погрешил! — выкрикивает Иоанн резким пронзительным голосом.

В маленьком кабинете душно. Из-под царской шапки выбилась повлажневшая прядь рыжих мелко-курчавых волос, на лбу выступили капельки пота. Боярина Никиту кидает то в жар, то в холод. Не сразу находит он нужный ответ:

   — Рассуди, государь, своим Богом дарованным разумом и богорассудным смыслом — мне ли, худому рабу твоему, сказывать тебе о том, что и самому тебе ведомо!

Но слова эти не понравились царю. Он оборвал боярина, стукнув посохом:

   — Ты сказывай мне, пошто не доводил до меня злые умыслы боярские? Или я не жаловал тебя своим жалованьем? Или в записи моей целовальной не написано про то, чтобы всякое злое слово на царя в дело ставить!

И, грозно помолчав, царь спросил немного мягче:

   — Добр ли тот человек, что слышал дурное про государя и молчит?! Не по сердцу ты мне ныне, Микита! Или скажешь, что мало видал от меня милостей?!

Никита Романович понял, что должен твёрдо стоять на своём.

   — Что слыхал о лихе или добре, всё тебе, государь, сказывал. А с Адашевым мне не случалось водиться.

   — Ой ли? Не был ли этот пёс вашим начальником? Я взял его на службу из навоза, сравнил с вельможами, возвысил до телохранителя, надеясь на его верность. Каких только почестей не удостоили мы его... И чем он нам отплатил? А вы, бояре? Почто дозволили ему подчинить вас своей воле и вывести себя из-под нашей власти?! Поверив ему, вы стали прекословить нам, почти сравняли и себя с нами...

Никита Романович знал, на кого кипел гневом царь. История была давней, но царь её не забыл, и перед ним всё повторялось как бы снова. Стоило провиниться одному-двоим, как виноватыми становились в его глазах все.

Повелось это со времени его болезни, когда он повелел боярам присягать его сыну-младенцу Димитрию. Присягали все: одни охотно, другие после некоторого колебания. Выздоровев, грозный царь на многих бояр обрушил свой гнев. Пострадали и те, кто не подавали голоса против присяги царевичу-младенцу. Их печальную участь разделил и Алексей Адашев.

Братья Романовы были рады его опале и содействовали ей. Не по душе им было возвышение Алексея Адашева. «Не по мере своих сил взял Алёшка волю при государе», — говорили они. Никита Романович помнил, как, жалуя того чином окольничего, царь Иван сказал: «Алексей! Взял я тебя из нищих и незначительных людей и взыскал тебя выше меры твоей!»

И действительно, Адашев пользовался несказанным доверием и приязнью Ивана, потеснив их, царских родичей. Он поручал Адашеву выбор людей в делах военных и гражданских, забыв, что прежде о таких делах держал совет с Захарьиными-Романовыми.

Как было стерпеть такую обиду родным братьям царицы! И поэтому, когда Фёдор Адашев воздержался от присяги младенцу Димитрию, они прибегли к наговору: мол, не токмо Фёдор Адашев, но и сын его Алексей умышляют зло на государя. И кто обвинит их, оберегавших своего государя от злодейских умышлений? Никто. Всем ведомо, какие ковы задумывали изменники.

Смущало Никиту Романовича другое: неправый укор царя Ивана за «дружбу» с Алексеем, ибо ни с кем из Адашевых Захарьины от века не водили дружбу. Не было этого. Или царь хочет выведать у него, старого вельможи, не насевается ли среди бояр новая крамола, нет ли тайного сговора с Адашевыми?

Подумав об этом, Никита Романович сказал:

   — Ныне Алёшке не с кем совокупляться в приятельстве. И то посуди: к такому дураку кто пристанет!

Догадываясь, к чему клонит его хитрый шурин, царь недовольно произнёс:

   — Разумом и смыслом ты, Никита, не горазд. Обидел тебя Бог: прост ты в разуме. Или думаешь, бояре ныне не хотят своей волей жить? От них и ныне великое насилие и неурядица.

Видно было, как наливалось гневом лицо царя. Нижняя губа снова отвисла, подбородок задрожал. Рука потянулась к посоху. Никита Романович поднялся с лавки, низко склонился перед царём:

   — Прости мне, государь, слово неумелое. Правду ты сказал: не горазд я разумом и смыслом.

Он взял в руки Евангелие и перекрестил им царя Ивана, потом бережно положил Евангелие на стол и снова поклонился царю. Тот молча, с тихим выражением лица смотрел на своего боярина-шурина, как бы стараясь вникнуть в смысл его поступка.

После того как царь подверг опале своего придворного попа Сильвестра, у него не было духовного отца, он даже не помнил, когда исповедовался последний раз. И не сам ли Господь надоумил боярина благословить его книгой Священного Писания?! То добрый знак. Царь Иван почувствовал, как на душе у него словно помягчело... Он поднялся, произнося:

   — Благословен Господь!! А я, боярин, не забуду твоего добра!

Царь быстро вышел из хором, но на дворе ему попался замешкавшийся служилый человек, по чину из детей боярских. Тот так растерялся, что не успел отскочить подалее, не успел даже понять, что произошло, поверженный наземь ударом царского посоха.

   — На колени, смерд!

Остальных со двора точно ветром сдуло. Знали, что мнительный царь мог убить ни за что.

Маленький Федя видел из оконца, как во двор въехала царская карета. Он впервые видел царя так близко и с интересом разглядывал его шапку в блестящих камушках, его кафтан, расшитый узорами и сверкающий на солнце. От него не укрылось, что матушка с батюшкой чего-то испугались. Зачем приехал к ним царь? И почему он такой злой? Понемногу им тоже овладел страх. Он забыл про новые игрушки, что подарил ему дядя Данила, и направился к двери, чтобы прошмыгнуть в батюшкины палаты, но его остановила сенная девушка:

   — Нельзя, барин, сиди смирно! У боярина в гостях государь. Позову тебя, как уйдёт...

Федя вернулся к окошку и стал смотреть на крылечко, ожидая, когда покажется на нём царь. Но в детскую неожиданно вошла мать. Она была тоненькая и худенькая, как девочка, и только дорогая кика на голове и парчовый, шитый серебром сарафан говорили, что это знатная боярыня. Никто не мог бы назвать её красивой, но для Феди она была лучше всех в целом мире. Он кинулся к ней, а она подхватила его на руки, прижимая к себе. Её тревога передалась ему.

   — Матушка, ты испугалась царя?!

   — А то! Царской грозы всяк боится...

   — Ладно... Скоро вырасту, сам царём стану и буду оберегать тебя, чтобы никто не обидел.

   — Ну и добро, сынок... Вырастай скорей!

Мать, смеясь, теребила его, но он видел, как глаза её увлажнились.

   — Не плачь, матушка. Царь-от скоро уедет...

   — Скоро-скоро, — произнесла она, с тревогой поглядывая на дверь, словно ожидала какой-то беды.

Раздались голоса. Она прислушалась и, опустив сына на пол, быстро вышла, строго наказав ему сидеть тихо.

Федя кинулся к окну.

Не надо бы ребёнку видеть то, что он увидел! Он приблизился к окну в ту минуту, когда царь ударил холопа посохом по голове. Федя узнал Тимошу, с которым ещё утром разговаривал во дворе и который обещал посадить его на коня. Когда холоп повалился наземь, Федя страшно закричал и кинулся от окна. Мать долго не могла его успокоить: сын заходился в крике.

И может быть, это тяжкое впечатление было причиной того, что будущий Филарет Романов станет особенно памятлив на печальное, что страх перед грубой силой будет часто мешать ему на его трудном пути.