Одно из таких событий случилось на Псковской земле. Немцам разрешили поставить в Пскове торговый двор.

Между тем псковитяне видели, что немцы привезли с собой ещё и самозванцев, у которых не было жалованной государевой грамоты на торговлю. Свои товары они доставили тайно. Когда псковитяне выявили это, немцы сказали, что то их родня, братья, племянники да служилые люди.

Псковитяне скоро почувствовали, сколь убыточным будет для них подобное нашествие. Немцы вели себя как хозяева на завоёванной земле. Они перехватили у псковитян торговлю их главным товаром — льном, не гнушались и прочими товарами. Никто из псковитян не смел без немецкого указа ни купить, ни продать. От этого были большие убытки не только торговым людям Пскова, но и монастырям, и всей духовной братии, и чиновному люду.

Горожане послали в Москву челобитную. Составили её обстоятельно, со смыслом. Перечислили все свои беды, пересчитали да прикинули, какие будут недоборы в казну. Бил челом сам архиепископ Иоасаф. Но псковское челобитье в Москве не приняли, а у самого Иоасафа отняли благословение и службу. В Пскове начался мятеж.

Случилась эта история во время болезни Филарета. Когда же он во всём разобрался, то без особого труда обнаружил нити, связывающие псковских доброхотов немцев с Марфой и людьми её духовного окружения. Для Филарета это было полной неожиданностью, хотя он хорошо знал склонность Марфы к интригам. Всё же ему казалось, что она последнее время присмирела.

Непонятно было, однако, почему Марфа держала руку немцев. Он послал за ней — не пришла. В другой раз послал — опять не пришла. Пошёл к Марфе сам в её монастырские покои игуменьи, но вокруг неё собралось столько братии, что и подступиться к ней было нельзя. Он сказал:

   — Марфа, поговорить надобно. У тебя в келье али ко мне зайдёшь?

Она произнесла, даже не взглянув на него:

   — Ныне к спеху беседы многие.

Когда они встретились во дворце, она отошла от него, не дав ему и слова вымолвить. Он спросил насмешливо:

   — Опять дела?

Марфа ответила тоном старой хлопотуньи:

   — Али велишь дитё без присмотра оставить?

Она не отходила от новорождённой внучки Анны.

Филарет ограничился тем, что послал в Псков свою грамоту, велел поместному собору решить дело с Иоасафом по правде. Поговорил и с сыном Михаилом, как отец и государь. Беседовал осторожно, без укора матери. Впрочем, и без слов было ясно, что вся эта смута в Пскове дело рук Марфы.

Однако с ней он так и не поговорил. Истории, подобные псковской, затевались и в других городах. Многие духовные лица терпели по службе наравне с чиновным людом. За одно лишь радение отеческой поместной торговле людей отстраняли от дел, а в монастырях накладывали епитимью.

Надо было разбираться в этой смуте, чтобы принять соломоново решение: и отеческую торговлю не утеснить, и купцов иноземных не обидеть.

А на очереди были ещё и другие, более важные дела: нужно было ставить заводы. Но как без иноземцев? Как не дать им воли? Филарет смотрел в будущее, а там было много для него неясного.

И надо было следить за Марфой, чтобы она вновь не учинила какой-нибудь смуты. У него не было гнева против неё. Пора было ему примениться к характеру Марфы, утвердить в себе спокойное отношение к её делам. Ему помогали слова святого апостола Павла: «А теперь вы отложите всё: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, совлёкшись ветхого человека с делами его... Снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы».

Вдруг его позвали к ней, сказав, что она умирает. Пока он был в отлучке, она соборовалась, над ней было совершено таинство елеосвящения. В народе говорят: «Соборованный что отпетый».

Марфа лежала у себя в келье. Как неузнаваемо изменилась она за эти несколько дней, что он не видел её! Черты лица истончились, тонкие губы ввалились и были едва заметны, запавшие глаза закрыты. Филарет припал к её руке.

   — Отпусти, мати, мою вину, в чём согрешил али обидел.

Он ожидал, что она произнесёт обычное в таких случаях: «Бог простит!» — но вместо этих слов она неожиданно твёрдо промолвила:

   — Сам-то ты какую вину передо мной видишь?

   — Ссылку по моей вине терпела и скорби многие, замучилась. С той поры и здоровьем ослабела.

   — Ну то дело давнее.

   — И позднее прости, коли чем докучал тебе. Ты ни разу не сказывала, какую вину на мне видишь.

Некоторое время длилось молчание.

   — Ты вспомни. Давно это было. Умирали-то первые детки наши все во младенчестве.

   — И какими болезнями болели, тоже запамятовал?

   — Не сердись, мати. Деток наших я блюл, как умел, да, видно, Богу было угодно их прибрать.

   — И я також ране думала...

Она, казалось, собиралась с силами, чтобы продолжать, и вдруг произнесла слова, которые он не мог от неё ожидать:

   — Да есть ли он, Бог-то? А ежели есть, пошто он был так немилостив ко мне и моим деткам?

   — Марфа, опомнись! Это святотатство! — ошеломлённо воскликнул он. — Или наш сын Михаил не помазанник Божий, или он не сын нам, Богом данный?

   — Не пугайся, Филарет, я уняла ропот души. Но послушай и ты меня. Помнишь Федюньку, сыночка нашего? Он уже в годы входить стал, как глоточная на него напала.

   — Не соблюли мы его, — печально откликнулся Филарет.

   — И я про то же. Да Господу он был угоден, оттого и сохранил его земной лик.

Она помолчала, что-то шепча, словно подкрепляя свои силы молитвой, потом проговорила:

   — В Бориске Салтыкове сохранил. Оттого и блазнился мне сынок мой покойный, когда я на Бориску смотрела.

Марфа подняла глаза на Филарета, проверяя впечатление от сказанных ею слов. Он молчал, догадываясь, что она неспроста затеяла эту речь. И точно: она пришла в сильное волнение, даже ожила вся, когда послышались её слова:

   — Фёдор, вороти их. Верни мне племянников моих. Я погожу умирать. Умолю Господа, чтобы даровал мне эту радость — увидеть их, родных моих, у моего смертного ложа.

   — Я велю, Марфа, привезти Бориса и Михайлу Салтыковых попрощаться с тобой.

   — Верни их, — повторяла она, точно заклинание. — И поклонись мне, что не воротишь их назад, в ссылку.

Она пристально смотрела на Филарета, ожидая его решения.

   — Не сердись, мати. Ныне война с Польшей идёт. Или я забыл, как Салтыковы угождали полякам?

Но глаза Марфы не просили, они требовали, и Филарет сказал:

   — Я поговорю с Михаилом. Всё будет в его государской воле.

Марфа сразу успокоилась, вздохнула и перевела разговор на другое:

   — Я скоро уйду. Ты, Фёдор, поминай деточек наших, что померли во младенчестве. Они у меня все в синодике записаны. На своё поминовение я оставляю шесть тысяч рублей. Следи, чтобы все соблюли по правилам.

   — Погоди, Марфа. Один Господь знает, кто из нас кого переживает.

   — Не лукавь, Фёдор. Я покину этот свет ранее тебя. Мне ведомо, что не токмо дни, но и часы мои сочтены. Не перебивай меня более. Мне осталось дождаться срока, когда приедут Борис и Михайла.

На её лице обозначилась тревога.

   — Ты слышал, что Борис занемог, как только сослали его?

Филарет молчал, ибо о болезни Бориса он не слышал.

   — Вижу, забыл. Чужое горе не болит.

   — Зачем ты сейчас сказала о хвори Бориса?

   — Чтобы о злодействе твоём напомнить.

   — Отчёт в своих делах я дам Господу Богу нашему, как соблюдал я державу и чистоту веры нашей. И Ему, а не нам решать, в чём я согрешил перед Ним и перед людьми.

Он понимал, почему она язвила его душу: добивалась от него, чтобы вернул племянников. До последних своих минут на земле хочет верховодить им, дабы всё поставить по-своему. Нет, он не судил её строго. Она — жинка, мати. Ей ли понимать дела государские? Она-то думает, что он держит зло на Салтыковых за несчастную Хлопову. Но то дело давнее. А вот польские дела завариваются снова. Салтыковы не посмотрят, что царь — их двоюродный брат и что он должен соблюсти интересы Руси. Они станут склонять его к союзу с Польшей — хотя бы ценой умаления интересов Московского государства. Москвитян они называли не иначе как туземцами. Да кто они сами-то, и что будет далее — они тоже не знают и не мыслят.