Эгеди… Мысли мои путаются. Еще тогда все кончилось. И она исчезла. Все так, как оно есть. В то время я вел себя словно животное во время любовного гона. Для сожалений места нет. Я не могу оплатить давний счет, и это угнетает меня. Я знаю меньше, чем мне следовало бы знать. Это несправедливо. Я не бежал от внебрачного ребенка, как поступают некоторые молодые люди. Это она убежала в горы, в леса, где я неминуемо подхватил бы лесную болезнь. Может, она умерла, а я этого даже не знаю. Никакого плана в моих представлениях нет. О действительности я так ничего и не услышал. И эту действительность теперь не вернуть. Это время, которое отошло в прошлое. Я могу, конечно, записать: так было. Но так было только в моем представлении. Меня не избивали линчеватели. Мне тогда не было четырнадцать лет, и я не был дочерью африканцев. Мне не довелось забеременеть. Я не бежал в леса. Я сейчас уставился в пустоту. На мои вопросы не приходит ответ. (Я не знаю этого незаконного ребенка, моего сына или мою дочь, не знаю судьбу этого другого человека, в которой сыграла свою роль и природа.)

Четыре недели бухтел пароход по водам Атлантики. Срок порядочный, и все это время мысли длинными нитями тянулись сквозь меня, сплетаясь наподобие паутины. Я был истощен, как после болезни. Я был трезв. Мое чувственное желание иссякло. Боль затянулась коркой^{148}. Передо мной простирались широкие полосы успокоения и примирения с судьбой — как тучные зеленые луга. Желтые толстокожие цветы росли на этих лугах — раскрывшиеся, наполовину раскрывшиеся, уже увядшие: мои никчемные чувства, безымянные^{149}. Струился ручей, бормоча на ходу одну строчку: «Ты здесь, человек». Я мало чего стоил — меньше, чем большинство других, которые приносят пользу. Но облака, плывшие от горизонта к горизонту, тоже повторяли: «Ты здесь, человек».

По вечерам я разговаривал с Альфредом Тутайном. Я видел, что он при мне. Я знал, что он и останется при мне. Конца нашей дружбе не будет. И я желал себе, чтобы океан потерял свой берег и чтобы все оставалось неизменным, как оно есть сейчас: дни, ночи, бесцельные разговоры, бухтение корабля. Мне казалось, я вот-вот разгадаю механику судьбы, своей судьбы. Другие, когда они праздно плывут на кораблях, каждый день напиваются или с досадой ломают китайские головоломки. Я же пытался понять, почему со мной все произошло именно так.

Капитан был очень доволен пассажирами. Мы вели размеренный образ жизни, не доставляли ему хлопот, разговаривали немного, но и не смущали его неприятным молчанием.

Даже восьмидесяти градусам долготы когда-нибудь приходит конец. Мы поменяли американский континент на африканский. Оба были обширными и великими областями нашей родины, Земли. Ветры с шипением носятся вокруг всего земного шара, морские течения смешивают свои могучие воды. Одно и то же песнопение Универсума орошает все поля на медленно вращающемся глобусе. Когда мы добрались до Кейптауна, нам показалось, что это место мало чем отличается от предыдущего. Надежды, которыми человек всегда украшает прибытие на чужой берег, развеялись, стоило нам хоть чуть-чуть осмотреться в этом городе… Люди — по преимуществу европейцы и африкандеры, малайцы, негры, полукровки. Но они отличаются друг от друга лишь размерами собственности, распределенной между ними неравномерно. Будь я тогда обременен какими-то грезами, мое разочарование было бы безграничным. Но я походил на тех любопытствующих, которые приходят в танцзал не чтобы найти себе девушку и приятно провести с ней время, а чтобы посмеяться над другими — решившими поучаствовать в общем празднике и теперь в поте лица своего искупающими эту глупость. Здесь, на африканской земле, я уже в первый момент прозорливо понял, что все живое ускользнет от меня: ибо у меня нет никакого оправдания, чтобы сближаться, на свой манер, со здешними животными и людьми. То, что я видел перед собой, было просторным и красивым европейским городом… с таким цветочным рынком, который, как мы думаем, можно встретить разве что в городах Голландии. Воздух — мягкий и полный ароматов… В тот послеполуденный час, когда мы прибыли, типографии как раз выплевывали свежие номера газет. Я смог прочитать по-английски, что какой-то негр покончил счеты с жизнью, потому что ему не удалась попытка сравняться с европейцами. Добиться успеха на этом поприще помешал цвет его кожи…

Итак, я понял, что получу в руки разве что пепел. Обыкновенный путеводитель, приобретенный мною у господина кока, сразу же показал мне местную проблему, ибо в нем черным по белому значилось: на мысе проживает полмиллиона белых, ненамного больше мулатов и полтора миллиона черных… Время от времени я показывал на какого-нибудь человека и говорил Тутайну: «Взгляни на этого, взгляни на того…» Привлекало меня прежде всего уродливое или дурацкое. Только у англичан, похоже, были красивые лица. Уже в первый час нам попался двойник той женщины, которую мы видели в доме господина Фридриха: негритянка, одетая в серую полотняную юбку и белую блузку; ее груди были такими бесформенными, каким не может быть даже вымя дойной коровы. Чтобы прикрыть эту обильную плоть, негритянка подшила к вырезу блузки не то два больших носовых платка, не то две салфетки. Я расхохотался. И таким образом добровольно отрекся от Эгеди. Тутайн затащил меня в питейное заведение. Мы выпили крепкого сладкого коричневого вина. Улица расплылась перед моими глазами; лоб покрылся испариной.

— Хочешь увидеть негритянских девушек? — спросил Тутайн.

— В публичный дом не хочу, — сказал я.

Мы продолжали пить крепкое вино — медленно, очень медленно, чтобы не потерять почву под ногами. Я думал, что чужая девушка, которую я уже завтра забуду, это механическая радость. Всего лишь инструмент, или сосуд, или стадия растерянности. Нечто такое, что мироздание держит наготове для каждого. Нет необходимости еще больше оскорблять и без того униженных бренных существ, признавая, что целью этого искуснейшего изобретения является конец преходящего мгновения радости. Мы должны не только выдерживать свое бытие, но еще и терпеть переменчивые настроения многоликого животного, скрывающегося под нашей кожей. Лишь изредка нас озаряет сияние гармоничного духа: уверенность, что умение преодолевать свои инстинкты и принимать взвешенные решения — уже само по себе награда. Наши чувства постоянно требуют, чтобы мы куда-то рвались, опережая себя. (На Ганноверской улице мы наблюдали великолепный триумф смешения рас. Лица всех цветов и покроев. Невероятнейшие и восхитительные гибриды. Благородные красивые головы и их противоположность: непостижимые уродства. Природу в самом деле очень трудно понять.)

Трое суток и одну ночь наш пароход стоял в гавани Кейптауна. Каждый вечер мы возвращались к себе в каюту. Мы вели себя как заправские туристы, которые хотят немного размять ноги и почувствовать под ногами землю. Мы попивали вино, заедая его всякими вкусностями, которые нам удавалось раздобыть: фруктами, овощами, холодными закусками. Ни одна тень не омрачала равноденствие моей души. Мы избегали узких улочек, чтобы не случилось какой беды. Порой я отворачивался, когда нам навстречу шел изможденный человек — растерявший свои преимущества африкандер или не имеющий преимуществ изгой-банту.

В последний день мы вернулись на борт за два-три часа до захода солнца, потому что не знали точное время отплытия. Люки грузового трюма были уже задраены. Группа черных грузчиков наполняла бункер углем. Я стал наблюдать за их работой. В двухстах шагах от нашего парохода к причалу было пришвартовано несколько груженых шаланд. С помощью маленькой ручной лебедки негры поднимали корзины с кусками угля до высоты гранитной причальной стенки. Негров было двое, они вращали рукоятки деревянного подъемного крана и поворачивали его, как только груз оказывался на нужной высоте. Еще два негра — в шаланде — наполняли пустые корзины, которые к ним спускались. Когда кран поворачивался, наготове уже стоял грузчик, чтобы принять корзину себе на спину. Он быстрым шагом, пошатываясь, переходил по сходням на борт нашего парохода и высыпал содержимое корзины — через одно из круглых отверстий бункера — в корабельное чрево. Потом по не очень прочным сходням бегом возвращался на причал, отдавал корзину одному из рабочих, обслуживающих кран, и ждал, когда его нагрузят еще раз. В цепочке грузчиков было шесть или семь человек. Наблюдаемая с палубы, глазами человека, который ищет скорее покоя, чем правды, эта работа воспринималась как милая игра. Немного чуждая, немного наивная — из-за чересчур расточительного расходования рабочей силы. Я незадолго до того опять выпил коричневого крепкого вина. И моя расслабленность, и та замедленность, с какой проникали в меня новые впечатления, как картинки нечеткой мерцающей действительности: все это усиливало ощущение покоя, который я хотел обрести любой ценой.