Я все еще живу в Дании, и это сейчас очень тяжело для человека, являющегося гражданином разгромленной Германии. Ненависть не считается ни с твоей позицией, ни с тем, как ты жил последние тринадцать лет. Вы же помните Кафку, этого страдальца. Мы живем, вместе с Йозефом К., в его Процессе, уничтоженные незримым обвинением.

«Все-таки я кое-чему научился у Томаса Манна. Несколько десятилетий назад он однажды провозгласил, как оракул, что в книгах ему кажутся невыносимыми лишь два слова: „— сказал он“. Эти „сказал сказала сказало“ я употребляю в „Реке“, намеренно, так часто, что они, по сути, стали элементом стиля».

Я не вправе сбиться с пути, запутаться в ущельях исчезнувших событий. Жизнь моя стала более одинокой. Многое во мне выгорело. Я достаточно стар, чтобы понимать: существование мое уже покатилось под гору. Всё было, как оно было. Я не хочу, чтобы это движение обратилось вспять. Я ничего не хочу вернуть себе, кроме надежды, необходимой, чтобы жить дальше. В моем прошлом были и великие часы. Которые никогда больше не повторятся. Но в конечном счете и они истекли, не оказав воздействия на мою дальнейшую жизнь, — как всё повседневное. И я не понимаю, почему должен был потратить десятилетия, чтобы в итоге остаться бедным, лишенным цели.

Прошлой ночью мне приснился сон. Я стоял на надгробной плите Фриделя — для читателя: Фридриха Готлиба Хармса, моего друга. <…> Потом я оказался в квартире моих родителей. Какой она была, когда я учился в школе. Я смотрел в пролет темной винтовой лестницы, ведущей на первый этаж. Снизу, из тени Нераспознаваемого, по лестнице поднимался Фридель. Я услышал его голос раньше, чем узнал его. Он сказал очень отчетливо: «Я, пожалуй, должен еще раз с тобой поговорить». Я воспринял эти слова как утешение. Но в то же мгновение узнал его. Лицо было еще более худощавым, чем на посмертной маске. И пепельно-бледным. Я вздрогнул — не только от сострадания к Фриделю, но еще больше из-за охватившего меня ужаса. Я сразу понял, что не вправе уклониться от него, что это было бы предательством — поддаться сейчас страху и бежать. К тому же, он бы меня догнал. Впал бы в ярость, не стал бы меня щадить… Я отчетливо чувствовал, что он мертв. Он еще прежде сдвинул камень подо мной. Он ходил, у меня за спиной, по всем дорогам и даже назад, в то время… Я обнял его и заплакал. Присел на стул и, дрожа, обнимал его. Но мало-помалу холодный страх возобладал над желанием услышать его совет. Я ясно чувствовал, как жадно хочу услышать его слова, и в то же время — как мой разум напрягается, чтобы разоблачить это сновидение. Желание проснуться победило. Я ничего больше не узнал. Я лежал в своей постели, ругал себя за трусость. И догадывался, что напрасно отверг предложенную мне бескорыстную помощь.

Это было, если не ошибаюсь, мое первое сновидение на хуторе Бондегард. Я и прежде иногда разговаривал во сне с Фриделем. Но как мертвый он раньше не приходил.

Когда-то я выпал из материнского лона. И как только я очутился здесь, страдание уже было со мной. Но и жизнь была со мной. Рост. Великий закон. Во мне звучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, предписанным моей плоти. Я отпал от родителей и от здоровья: процесс безупречного роста в моем случае испортился и стал вырождением. Я в этом не виноват. Мне внутримышечно впрыскивали яды. И произошло застопоривание здоровых соков. Тяжесть распространилась по самым потаенным путям. Из-за этого развилась болезнь.

Когда в первый раз полосы тумана потянулись с моря к моему хутору, заполняя долины и леса, у меня возникло ощущение родины, без которого я не могу чувствовать себя в безопасности. Бури последних недель, целительно бушевавшие вокруг острова, дали мне уверенность, что я надежно укрыт.

Впервые за много дней я опять предпринял прогулку, чтобы успокоиться. Ландшафт окутался туманом. Мало-помалу от тумана отделился дождь. Я шел как во сне. Я помню такое состояние по норвежской поре. Это, собственно, единственное доступное мне ощущение счастья: погружаться в нереальное, невозможное. Я не вступаю ни в какие отношения с ландшафтом. Он остается для меня чем-то чуждым и все же становится средством, благодаря которому пробуждаются мои фантазии.