27
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 50–51.</b>
…словно разреженные и бессильные образы, отбрасываемые на экран волшебным фонарем <…> легли мне на лоб события прошедшего дня; эти подвижные водоросли опустились на морское дно, снова всплыли наверх, как трупы… Эти слова явно перекликаются с первой репликой Тучного Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 250):
Зеленая водоросль покачивается в стекле морской воды. Водоросль стоит — при отсутствии зыби, — словно дерево, поддерживаемая потаенной силой жидкого. Если же вода вдруг каким-то чудом схлынет <…> бледносклизкое растеньице сразу опустится на дно: как животное, которое укладывается спать с надеждой, что и во сне будет переваривать пищу и дождется нового дня. Это иносказание. Вроде: пышное цветение и жалкое увядание. И вместе с тем — промежуток, отделяющий бодрствование от сна. Наподобие грезы.
28
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 55.</b>
Для этого есть не лишенный жути речевой оборот. Безобразная мысль неотступно преследует вас. Этот «речевой оборот» Янн изображает очень конкретно и наглядно, олицетворяя его в образе «человечка» (в «Деревянном корабле», с. 208) и «Злого Помысла», по виду подобного огру (чуть ниже, с. 773). Вообще в «Деревянном корабле» огромное место уделено описаниям «злых помыслов» (суперкарго, судовладельца, матросов).
29
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 55.</b>
…иначе другая сторона (die andere Seite), Нереальное, завладеет мною. Я уже чувствовал, как железные стенки кубрика рассыпаются. И влечения к смутным авантюрам навязывали себя мне… «Другая сторона» (Die andere Seite, 1909) — роман Альфреда Кубина (1877–1959) о городе грез, все события в котором определяются фантазией его жителей.
В 1933 году Янн так объяснял Вальтеру Мушгу значение своего раннего романа «Угрино и Инграбания» (Gespräche, 1967, S. 114 f.; курсив мой. — Т. Б.):
Передо мной предстал иной, еще не обращенный в руины мир, и он хотел быть завоеванным — не в смысле открытия, а в смысле обоснования: тут нужно выразиться весомее: он хотел быть основанным — мой собственный мир, который я мог бы поставить на кон в игре против мира существующего. Чтобы это стало возможным, требовалось осуществить важные открытия духовного порядка: я должен был рассмотреть ткань нашего мира (das Gewebe der Welt) с другой стороны (von der andern Seite).
Похоже, что в «Реке без берегов» тоже представлена «другая» (изнаночная, фантазийная) сторона «ткани мира» (точнее, обе стороны, с преобладанием «лицевой» во второй части «Свидетельства»).
30
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 56.</b>
…как личинки паразитической осы опустошают гусеницу… См. комментарий к «Деревянному кораблю» (Деревянный корабль, с. 304).
31
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 57.</b>
Я отчетливо видел подвижный образ злого помысла. См.: Мф. 15,19: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления —».
32
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 57.</b>
Он подобен огру… Огры — в кельтской мифологии безобразные и злобные великаны-людоеды; обитают преимущественно на болотах.
33
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 61.</b>
Тягучая чернота его похоти (Das zähe Schwarz seiner Begehrlichkeit)… Это выражение, быть может, объясняет смысл образа шестерых матросов с лицами, вымазанными дегтем (в «Деревянном корабле», с. 207–208). Эти матросы стали непосредственными виновниками гибели судна, а сами их действия напоминают половой акт:
Глухо загудев, головка балки в первый раз толкнулась в обнаженную медь. Георг Лауффер чувствовал себя так, будто борется с кошмарным сном и не может проснуться. Он смотрел на искаженное, совершенно потерявшее человеческий облик лицо Густава, которое влажно блестело; на невозмутимые дегтярные головы неизвестных… Беззвучность происходящего, прерываемая лишь резким буханьем медленно раскачиваемой балки. Балка напоминает гигантский ключ, пытающийся открыть необозримо высокую дверь…
34
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 64.</b>
«Я веду себя как рожденный наполовину». Ср. слова Принца в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 272):
Сам я боли не чувствую. Выходит, я ничего не знаю. Я лишен своей половины: изуродован и осчастливлен одновременно. Я подозреваю, что у меня нет доступа к информации. Что мне лгут. Что я попал в мертвый штиль какой-то вечности. Что я не присутствую здесь. Как сосед я устранен.
35
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 72.</b>
Когда он обезобразил ее, лишил человеческого облика, вымазал дегтем и обклеил обрывками бумаги… То обстоятельство, что Тутайн обмазывает Эллену дегтем, каким-то образом сближает ее с шестью матросами, которые вымазали себе дегтем лица. Наиболее очевидная аналогия состоит в том, что в обоих случаях деготь — средство маскировки, сокрытия чего-то. Образы черной женщины встречаются и в других произведениях Янна.
В новелле «Свинцовая ночь» (Это настигнет каждого, с. 65–67; курсив мой. — Т. Б.) реакция Матье на только что увиденное им черное тело Эльвиры описывается так:
Эта чернота без блеска и теней не выражала ничего и даже не подчеркивала форму тела… Несколько секунд Матье казалось, будто он смотрит в дыру или находится по ту сторону зеркала, напротив тени, не имеющей первопричины. <…> Он смотрел в Не-бывшее, Не-представимое, Не-становящееся: оно неподвижно пребывало по ту сторону формы и материи, радости и страданья.
Сама Эльвира ранее предупреждала его (там же, с. 61; курсив мой. — Т. Б.): «Мы же по видовым признакам люди; но по разновидности — сон, черный занавес, заслоняющий нас от нас самих».
В романе «Угрино и Инграбания» черная женщина — многозначный образ Суламифи: возлюбленной или матери, музы или произведения главного героя, Мастера, — мертвой и оживающей (Угрино и Инграбания, с. 48 и 126):
Я писал долго, я представлял себе эту черную женщину во всем ее великолепии, и сам влюбился в нее, и сравнивал ее с прекраснейшими вещами, которые знал, под конец — с саркофагом из черного мрамора. И я был царем Соломоном, который по ночам отдыхает в таком гробу. <…>
Но дверь за моей спиной вела в крипту с черными телами, среди которых пребывал Он: невеста или друг, мужчина или женщина, Энкиду или черная возлюбленная — безымянная, погребенная в саркофаге, истлевшая или живая, жаркая или холодная как лед…
36
<b>Свидетельство I (наст. изд.), комм. к с. 74.</b>
