Двойственная, как бы промежуточная природа нетопыря (он и не птица, и не четвероногое, и т. п.) обретает у Василия

символический смысл. Дьявол так же, как и нетопырь, промежуточен, лишен ясной, отчетливой сущности: ему отказано в принадлежности к определенной природе, к определенному чину мироустройства. Его участь — вести призрачное существование в зазорах бытия, в промежутках между существами, которые причастны к бытию в полной мере.

Темнота земли, темнота собственной внутренней плоти… Снова та сладострастная боль: здесь пребывать, между мраком и другим мраком. Реальное убегало от него, как вода от масляного пятна: но все же он оставался здесь.

Кебад Кения бросился на слугу, лежащего в постели. И в то же мгновение узнал в нем себя. Какой образ может быть отчетливей этого? Что значат живописные полотна или драгоценные камни в сравнении с этой живой сладкой плотью? Неужели он, Кебад Кения, когда-то напрасно себя судил? И его ходатайства по собственному делу были отклонены? Неужели, желая показать тщетность его усилий, в него впрыснули несколько капель вечно-сегодняшней юности тварного мира — чтобы он не изнемог и по причине своей слабости не отказался от греха?

По мнению Иванова, религия начинается в мистическом переживании, которое в древнейшие времена снисходило на людей в виде оргиастического исступления. Переживая это чувство, человек ощущает, как божество вселяется в его душу и овладевает ею. Эта встреча с «ты» может — и это очень важный момент в концепции Иванова — происходить двумя путями: с одной стороны, человек может ощутить «ты» как сущность, находящуюся за пределами его «я», с другой стороны — как возникающую в глубине его «я». Доколе человек называл «ты» существа, вне его «я» сущие, могла быть только religio в исконном смысле италийского слова: в смысле боязливой почтительности по отношению к окружающим человека духам. Но то, что есть религия воистину, родилось из «ты», которое человек сказал в себе тому, кого ощутил внутри себя сущим.

В душе имеется некая сила, которой все вещи одинаково любы; да, самое малоценное и самое лучшее — для этой силы они равноценны; она схватывает все вещи поверх «здесь» и «сейчас». «Сейчас» — это время, а «здесь» — место, то место, где я сейчас стою… Ах, если бы моя душа захотела жить только внутренне, для нее все вещи стали бы со-присутствующими (gegenwärtig)… Мы просим Бога, нашего дорогого Господа, чтобы мы стали Одним (Eins) и внутренне-живущим (innen-wohnend).

Как и все творчество Янна, этот романный цикл представляет собой революцию в чувственном восприятии — единственный переворот, который еще может помочь, когда вся деятельность и творчество человечества уже разворачиваются на краю бездны.

В декабре 1946 года, на первом публичном чтении романа, тогда еще не опубликованного, Янн в своем страстном обращении к слушателям сказал, что главной целью этого произведения считает деконструкцию западного логоцентризма.

И все же: мы здесь именно для того, чтобы кого-то обнять и поцеловать, с кем-то подраться, а на кого-то накричать, брызгая слюной. Мы все отвыкли от дикости… от дикости любви, прежде всего. Напрасно ангелы иногда, молча прикасаясь к плечу, пытаются дать нам понять, что не надо щадить себя. Темные демоны тоже почти утратили власть над нами. Однако и те, и другие все еще присутствуют здесь. Иногда они присутствуют здесь, рядом с нами… рядом с тем, кто им нравится, кого они, Непохожие, любят… и скорей уничтожат, нежели откажутся от своей любви. О, они ничуть не изменились за две-три тысячи лет! <…> Если бы мы их увидели, мы бы им предались и не жаловались бы, что с нами случается так много плохого. Но поскольку мы слепы, мы проходим мимо радости… и что ангелы к нам прикасаются, осознаем только постепенно; мы и свою-то кровь чувствуем… как далекие красные испарения… лишь когда, излившись из нас, она впитывается в землю… а нам остается бессилие умирания… в самом конце, когда мы уже упустили всё.