…костным мозгом… Янн считал, что именно костный мозг является вместилищем человеческой памяти. Ср. запись из «Борнхольмского дневника» от 25 января 1935 года (Epilog. Bornholmer Aufzeichnungen, S. 555): «Как раз кости я называю хранилищем воспоминаний (Erinnerungsspeicher), местом тончайших излучений. Умерший человек — если его не сожгут, если не расклюют вороны, если его кости не будут разрушены кислотами — может раствориться во Всеобщем только через тысячу или две тысячи лет».

Я инстинктивно люблю настоящее, не доверяю будущему и ненавижу прошлое. Ср. реплику Тучного Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 264):

…должен заглянуть в далекие снежные глаза Не-Сущего… Ср. в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 251): «Устремляя вдаль последние жаркие взгляды, мы ищем далекие от нас снежные глаза Бога».

…все вещи устремляются в ту же разреженность — сперва в Прозрачное, а потом по направлению к Большому Нулю… Что такое в его понимании «Прозрачное», Янн объясняет в прологе к драме «Той книги первый и последний лист» (Угрино и Инграбания I, с. 265; курсив мой. — Т. Б.): «Мы дошли до того, что статуи греков нас больше не удовлетворяют — эти тела, которые не склоняются перед душой, не желают погружаться в пространство внутренних видений, способных обнажить даже внутренности». О «стеклянном мире», «материи кажимости» речь идет также в «Деревянном корабле» и в «Новом „Любекском танце смерти“» (см. комментарий: Деревянный корабль, с. 293–294). О Нуле в гармоникальной системе мира Р. Вагнер писал: «Этот пункт рассматривался Тимусом и Кайзером как вечно неизменная основа всех вещей, как „первобытный принцип“, как, Бог» (цит. по: Epilog. Bornholmer Aufzeichnungen, S. 867). См. также комментарий к «Новому „Любекскому танцу смерти“» (Станем разреженным присутствием в дальнем времени: Деревянный корабль, с. 301).

…мои сомнения вот-вот поднимут мятеж. Эта фраза, скорее всего, объясняет и эпизод мятежа матросов в «Деревянном корабле».

Сколько-то времени назад я впал в странное состояние неосознанного думания. И на последнем отрезке пути спорил с Чужакам из гостиницы. Он до недавнего времени оставался частью медного дребезжания грома на краю моего одиночества, как мой — превосходящий меня силой — оппонент. В пьесе Янна «Томас Чаттертон» (1953) «приставленный» к поэту ангел Абуриэль говорит ему (Чаттертон, с. 120):

«Я не проповедник, — сказал я, — чтобы призывать бедных к терпению, а богатых — к покаянию… <…> Это ложное честолюбие: страдать от жажды, которую испытывают другие»… Мысли, высказанные еще в первой опубликованной пьесе Янна «Пастор Эфраим Магнус», главный герой которой говорит: «Я проповедник. <…> Уговорить бедных быть терпеливыми, а богатых — раскаяться, научить женщин любви, а мужчинам запретить ходить к проституткам. Такого не добьешься. Мне это ясно как день. В мире слишком много ложного честолюбия» (см. Деревянный корабль, с. 354–355).

…ЕГО, стоящего на краю времени; посланца трепетной тишины, обтекаемого реками трусливой крови; ЕГО, чьи черные лучи, мерцающие серпы пресекают бег всех преследуемых… Создаваемый здесь образ смерти дословно воспроизводит главные мотивы монолога Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 253–255, курсив[9] мой. — Т. Б.):

…его уродливые треснувшие плечи… Ср. монолог Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (там же, с. 254): «Гроздья ночи, / льдистые виноградины тьмы / свисают с моих треснувших плеч».

Если бы из каждого лона и устья, из каждого комка пахотной земли, из всех вод, проточных и загнивающих, не выглядывало это покрытое серой коростой лицо и не губило бы наши надежды? Ср. монолог Косаря (там же, с. 254).

«Покрытое серой коростой лицо» приводит на память прозвище суперкарго (в «Деревянном корабле») — Серолицый.

«Деревья не говорят. Деревья не говорят. Деревья не говорят…» — подсказывала моя память. «С визгом обрушиваются… удары Случая». Я побежал. Буря вновь завладела мной. Я забыл о своем Противнике. Комплекс этих мотивов впервые всплывает в «Деревянном корабле», в главе «Буря» (Деревянный корабль, с. 109): «Пока она [Эллена. — Т. Б.] говорила, Густаву опять привиделись топор и деревья. Очищенные от коры стволы. Влажный глянец смерти. Однако он чувствовал, что не сумеет еще раз облечь в слова эти мрачные образы, это кощунственное представление о Случае. Он не вправе оскорблять суперкарго…»