Она немножко опьянела от этого неба, которого становилось все больше, от переизбытка новых форм. <…> Она поняла внутренне, что все это — только исполнение горячего желания, которое кто-то обратил к Богу. Она догадывалась, что только так и никак иначе все на свете возникает, и сохраняется, и изменяется: благодаря чьему-то желанию, настолько безмерному, что его исполнение никогда не обернется скукой. Потому-то ни одно облако и не похоже на другое. Она не поняла, почему после обретения этого знания ей стало так грустно. Может, она просто впервые подумала, что уже очень давно ни один человек не лелеял столь горячего желания, чтобы Бог счел нужным это желание исполнить. Мысли людей, похоже, измельчали. Люди уже познали море, и все цветы, и все формы. Все им казалось исчерпанным. Она так сосредоточенно и упорно думала, но не нашла ничего, что, по ее мнению, стоило бы подвесить к небу.

Тут я увидел трех играющих котят и рухнул в себя, заплакал, заговорил сам с собой: они совершали такие движения, которые стоило бы подвесить к небу, чтобы каждый их видел и знал, что Бог существует.

Об этом говорится в самом романе, всегда метафорически: произведение [симфония Хорна «Неотвратимое». — Т. Б.] должно было заполнить целый вечер, согласно требованию. (То есть: требовали этого задача изображения сложных душевных процессов и избранная имитационная форма.) <…> Иными словами: не сюжет обуславливает такую протяженность, а та весомость, которая придается судьбе. Все в целом есть музыка.

Я всегда должен прежде всего создать для себя атмосферу — это самая существенная предпосылка для моего творчества. Пока я сосредоточен на этом, я стараюсь ни слова не записывать. Когда же этот этап пройден, я записываю первое свидетельство (die erste Niederschrift), иногда очень быстро, и в это время совершенно не завишу от окружающей обстановки. Я должен полностью отключить все мое существование и окружающий мир, полностью уйти во внутреннюю изоляцию, иначе я не смогу работать. <…> Если же я внутренне с собой разобрался, мне уже ничто не помешает. Тогда я могу, например, очень быстро работать в садике кофейни, хотя там звучит музыка, постоянно выходят и заходят люди. В садике кофейни, к примеру, возникли «Король Ричард» и «Врач/Его жена/Его сын».

Ты пишешь в своем последнем письме слова, которые меня очень глубоко тронули: дескать, мы, наша экзистенция, становимся местом действия каких-то событий. Это чудовищно — высказать такую правду; и все же чем-то более устойчивым наша жизнь и наша мораль не являются. Мы с самого начала втиснуты в пространство, которое оставлено свободным для нас, и вопрос в том, не есть ли отпущенное нам время именно такая полость, с начала и до конца неизменная, и не равнозначно ли тогда слово «судьба» понятию тотального жизненного срока.