Мама, со слезами на глазах, поднялась из-за стола:
— С меня хватит!
— Могла бы и посидеть с нами, — сказал отец. — А эта торговля, эта невообразимая торговля: транспортировка по суше, погрузка на суда, доставка в торговые агентства, выставление живого товара на продажу — на чужих площадях, в других частях света: и все было бюрократизировано: издержки оплачивались: персоналу назначалось жалованье; суда специально оборудовались для перевозки негров, с которыми обращались хуже, чем со скотом; готовились особые работники для ликвидации трупов; подсчитывались доходы… А по воскресеньям возносились благодарственные молитвы Богу. Кто как может, пусть так и понимает… Такую жестокость могли превзойти разве что арабские работорговцы.
Мама удалилась. Отец замолчал. Он был словно не в себе. Такого рода негодование не относилось к сущностным чертам его личности. У него сложилось в целом положительное мнение о мировом порядке. Беспорядок он из этого миропорядка исключал, вырезал: как нечто чуждое, неподобающее, несовместимое с человеческим бытием. Отец не знал, что, когда занимался подобными вещами, поступал как революционер. Он не хотел быть революционером. Сердился, когда его называли социал-демократом. И действительно к политике никакого отношения не имел. Он был работодателем: одним из множества мелких собственников, владеющих предприятиями, на которых работает по десять или двадцать человек. Отец всего лишь требовал покаяния. Он был способен извести таким покаянием и себя.
Трудно передать, насколько большое влияние оказал на меня этот отцовский рассказ. Я был уже достаточно взрослым, в школе нам на цветных таблицах показывали внутренние органы человека и разных животных. Не исключено, что я даже рассматривал под микроскопом систему кровообращения головастика. Я мог самостоятельно оценить суждение моего отца о современных королевских купцах. Произнесенная им обвинительная речь показалась мне фрагментом его юношеских размышлений, то есть неким процессом из прошлого, который теперь всего лишь воспроизведен. Я не могу это точно выразить… Но я был закрыт для той жуткой действительности, с которой отец еще чувствовал связь. Преступление, которое складывается из миллионов преступлений, не вмещалось в мое сознание; и отчет о нем оставался для меня пустым звуком. Мне казалось, поступательное развитие человечества уже загладило этот ужас. Может — хотя рассказ отца вызвал у меня ощущение кошмара и хотя я пережил нечто подобное на собственном опыте, — я вообще не понимал, что значит, когда человеку наносят увечье. Феномен смерти был мне понятен — но не феномен такого ранения, которое влечет за собой смерть природной души{143}. Поэтическая метафора больше соответствовала тогдашнему моему уровню: рабы, которых гонят, как скот на бойню. Ведь мимо рынка городской скотобойни я проходил дважды в день — по дороге в школу и обратно…
Рядом со мной на школьной скамье сидел сын королевского купца, которого, как мне казалось, я любил. Он был кротким и очень привязчивым, испытывал потребность в общении, не кичился богатством своего отца. Меня ни разу не приглашали к ним в дом; но ко мне этот мальчик периодически приходил. Ему я и доверился. Подбирая слова помягче, заговорил о мореплавании, о торговле, о работорговле. Он смотрел на меня испуганно. Потом улыбнулся, провел рукой по растрепанным светлым волосам.
— Папа говорит, — ответил он мне, — что сейчас другие времена. Наша семья не хочет ничего приукрашивать. Папа порядочный человек, он не скрывает свои чувства даже от меня. Он страдает, думая о прошлом, о семейном деле наших предков… Папа говорит, что он не такой, как его дед. Он не годится для профессии торговца скотом и тем более работорговца. Впрочем, всякому делу свое время. Формирование семейных капиталов уходит корнями во тьму. Первоначальный капитал повсюду приобретается сомнительным способом. Сильные личности не боялись запятнать себя: они словно предчувствовали, что будущее их оправдает. Они видели в духе своем величественное здание счастливой завершенности и прилагали все силы, чтобы подняться по социальной лестнице, используя как почтенные, так и нечистые методы. По сути, у них было более правильное представление о возможностях человека, чем у нас. Они не готовили специально охотников за рабами и не посылали их в Африку — такие охотники сами находились, уже на месте; а наши отцы просто считались с тем обстоятельством, что — при отсутствии каких-либо сдерживающих факторов — зло в убийственном африканском климате умножается как бы само собой. Потому что человек жестокое животное. Они и к собственной жесткости, к собственной алчности — или, скажем так, своему деловому чутью — относились спокойно, в некотором роде одобряя себя, воспринимая свою натуру как инструмент или средство, которым при всех обстоятельствах могут располагать, поскольку инструмент этот невосприимчив к сентиментальным эмоциям, к струнной мелодии сострадательного сердца. Они хорошо понимали цену золота: что оно дает власть и наделяет своего обладателя достоинствами представителя знати. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы они одобряли жестокость или способствовали ее распространению. Великая и прекрасная нация Соединенных Штатов Америки рассматривала рабское положение негров как нечто само собой разумеющееся, угодное Богу. Конечно, между готовым рабом, уже обретшим своего окончательного хозяина, и первичным обретением этого раба (если, конечно, он не родился как раб во втором или позднейшем поколении) простирается жестокое, негуманное время; однако никому не приходило в голову оправдывать ненужные муки. Между прочим, для тогдашних потоков судьбы было характерно, что заказчик узнавал об ужасных событиях только тогда, когда они уже становились частью прошлого. Но, с другой стороны, никто и не думал, что профессиональная охота на людей в Африке может обходиться без нападений, без возмутительных жестокостей и без больших жертв. В целом такую охоту рассматривали как часть военных действий, как средство завоевания нового континента, и ни о какой свободе его обитателей речь не шла. Ведь государства привыкли отнимать свободу у обременительных дом них жителей. Очевидно было, что доброе обращение — как, например, с побежденной нацией — в данном случае невозможно и что на место договора должно прийти неупорядоченное насилие. Вообще говоря, договоры, связанные с поставками человеческой плоти, с исторической точки зрения не представлялись чем-то новым или редким. На всех континентах и во все времена такое случалось сплошь и рядом. Скажем, жители Древней Мексики еще во времена Монтесумы ежегодно получали от покоренных индейских племен десять тысяч молодых, способных к деторождению мужчин, которых потом, на вершине пирамиды, приносили в жертву богу войны. Жрецы каменным или золотым ножом взрезали этим несчастным живот над подложечной впадиной. Потом засовывали в это отверстие руку и выдергивали еще бьющееся сердце. После чего труп расчленяли и куски плоти сбрасывали с пирамиды вниз, чтобы расположившийся внизу народ нации победителей мог наброситься на эти куски и сожрать их. Это была любимая праздничная добавка к каждодневно потребляемому маису. Такая — определенно негуманная — изначальная ситуация в мире, которую европейские купцы последних столетий представляли себе достаточно хорошо, конечно, сама по себе не может служить оправданием для не знающих удержу убийств, издевательств, нанесения увечий. Однако обвинения, которые выдвигались в позднейшие времена против организаторов торговли неграми, несправедливы и преувеличены. Живой негр был дорогостоящим товаром. Чтобы получить его, приходилось идти на огромные расходы. Какой же торговец настолько глуп, чтобы портить собственный товар или относиться к нему с небрежением — рискуя, что этот товар, то есть часть его капитала, обесценится? Наши деды и прадеды глупцами не были, да и считать умели неплохо. Убивать они могли из-за алчности, разум же этому препятствовал. О покупателях черных людей — во всяком случае, о большинстве из них — можно сказать, что они чувствовали себя призванными исцелить или смягчить страдания и раны доставшейся им живой собственности. Это человеческое обязательство подкреплялось соображениями экономической выгоды… Конечно, задним числом легко говорить, что некоторые расчеты не оправдались. Жесткий отбор черного человеческого материала, которого требовали прежде всего американские заказчики, привел к тому, что сформировалась порода людей неимоверно выносливых, обладающих чудовищным стремлением к производству потомства и сильнейшим инстинктом самосохранения. Теперь уже видно, что освобожденные негры южных штатов постепенно, как закваска в опаре, распространяются по всей Америке — и фактически завоевывают ее… Папа говорит о себе, что он слабый человек, но восхищается своим отцом и своим дедом: восхищается их несгибаемым характером, восхищается той непостижимой решимостью, с какой они рассматривали прошедшее как нечто, уже потерявшее значимость, и свою повседневную деятельность неизменно строили в расчете на будущее… Я еще слабее, — сказал мой друг. — Я не восхищаюсь ни дедом, ни прадедом. Я хочу быть человечным. Хочу, когда придет мой черед, быть милосердным и смягчать нужду, где бы ни обнаружил ее.
