Василько рассмеялся:

— Да такой хвалы ни один русский князь не удостаивался. Рюрик умер лет двадцать назади, и я помню его по рассказам отца. Жестокий усобник. Что же касается его целомудрия, то я бы его записал в великие грешники. Прелюбодей из пррелюбодеев.

— А его святые отцы с каждого амвона славили. Рюрик-де, чуть ли не святой, ему самое место на великом киевском столе. И христолюбивый народ принял панегирик за чистую монету. Но этого Всеволоду показалось мало, ибо он ни на час не забывал, что только Игорь — законный наследник киевского престола. И тогда Всеволод предпринял в 1198 году единственный поход на половцев. И здесь вновь возникают вопросы. Почему Всеволод Третий, никогда раньше не собиравший общерусскую рать на кочевников, затеял этот поход именно весной 1198 года? Почему этот поход оказался столь длительным? Почему не состоялось ни одного сражения с половцами? Да всё потому, что Всеволод вообще не ставил своей целью повоевать кочевников. На его княжество половцы никогда не нападали, а на интересы Руси ему было наплевать. Убеждена, что большое войско Всеволода остановилось на рубеже Черниговского княжества только с одной целью — показать князю Игорю свою мощь, чтобы спокойно внедрить на киевское княжение Рюрика. В том же 1198 году церковь предприняла еще один шаг против Игоря. Она вывела рязанскую церковь из черниговской, хотя святые отцы жили в одной епархии сто лет. Попы дали Игорю понять, что он, посягнувший на святая святых, будет и дальше наказан за своё нелюбье церкви. Так и произошло. Самый известный князь Руси, внук Ольгов, умерший в 1202 году, не был похоронен в Спасо — Преображенском соборе Чернигова, усыпальнице всех чернигово-северских князей. В летописи — одна скупая строчка: «Преставися князь черниговский Игорь, сын Святослав». И ни единого слова о месте его погребения. Зато о жене Всеволода, не оставившей никакого заметного следа в жизни Руси, написано со всеми подробностями: что она пролежала в немощи семь лет и видев кончину свою, постриглась в монастырь, и пробыв в нем восемнадцать дней, преставилась 19 марта. Прежде отхода своего, призвала чад и много их поучала, как жить в мире и любви. По смерти же ее положили в гроб каменный и погребли в храме святой Богородицы. Враждебная же Игорю «Лаврентьевская летопись» не удостоила покойного даже отчества. Однако самое загадочное я открыла в Любечском[138] синодике. В нем названы по имени и отчеству все черниговские князья, даже самые незначительные. А великий князь Черниговский даже не упоминается.

— Невероятно, Мария.

— Невероятно. Известно, что с 1198 по 1202 год Черниговом правил Игорь, но Любечский синодик помещает некоего «Великого князя Феодосия Черниговского». Но на черниговском столе никогда не сидел князь Феодосий, да и вообще не было на Руси такого князя.

Василько вновь удивился:

— Выходит, что в поминальник под именем Феодосия записан князь Игорь?

— Да! — твердо произнесла Мария. — Смею утверждать, что перед своей кончиной князь Игорь постригся в монастырь и принял схиму под именем Феодосия.

— Но это же целое открытие, Мария. А вдруг ошибка?

— Я тоже вначале удивилась, но затем все сомнения отпали. В тот же синодик, в ту же строку местные священники записали и княгиню Ефросинью. А как тебе известно, супругой Игоря была Ефросинья Ярославна.

Василько с восхищением глянул на жену.

— Я преклоняюсь перед твоим кропотливым исследованием, Мария. До сих пор не могу привыкнуть, что рядом со мной живет такая необыкновенная женщина.

— Не перехвали, мой милый супруг, — шутливо погрозила пальцем Мария. — Опасно жен хвалить. Не забыл: «Да убоится жена мужа».

— Не для тебя сие сказано… И когда же ты примешься за свою книгу?

— Не знаю, не знаю, Василько. Мне страшно. Это я перед тобой храбрюсь. Глянь на эту сокровищницу. Здесь более тысячи книг, и среди них есть не только очень древние, но и бесценные, блестяще написанные. Такие будут служить века и будоражить умы многих людей. Твой отец, коего летописцы справедливо назвали Константином Мудрым, как и ростовского князя Ярослава, не уставал повторять: «Ум без книги, аки птица подбитая, якоже она взлететь не может». Прекрасно сказано. Уж очень велико значение книги, но создать ее, особенно с блистательным слогом, дело архитяжкое. Вот почему мне так страшно браться за свое «Слово», Василько. Надо многое еще исследовать, понять, переосмыслить. Не хотелось, чтобы моя книга напоминала обычную былину.

— Почему?

— В былинах, как правило, герой один выступает против несметных врагов и всегда побивает «улицами», «перулками». Топчет своим конем, избивает неприятелей палицей или дубиной. Это неправдоподобно. Игорь же сражается со своими неустрашимыми земляками — воинами… Многое еще будет зависеть и от слога книги. Он должен быть изящным и поэтичным, простым и ясным, и… народным.

— Народным?

— Непременно народным, Василько. Ничего нет восхитительней живого народного языка, кой я тщилась впитывать в себя с детства, и уже в тринадцать лет заносила в свою особую книжицу. На земле Черниговской народный говор особенно сочен и ярок. Повити — воспитать, вереженый — поврежденный, свычай — обычай…И другое. Надо бы отразить в книге и охоту, ибо Игорь, как и все князья, очень ее любил. Не ведаю, как у меня это получится, но я благодарна отцу, кой не только приучил меня к коню, но и много раз брал на охотничьи потехи. Никогда не забыть гоньбу с пардусом.

— Пардусом? Это что — одна из пород гончих собак?

— На сей раз ты не угадал, Василько. Пардус — быстроногий азиатский гепард. Его подарил моему отцу один из половецких ханов. Ты бы только глянул, что это за увлекательная охота! Пардуса я непреложно вставлю в свое «Слово». У меня уже и строка придумана: «На реке на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земле простерлись половцы, аки пардусы».

— Замечательно сказано, Мария. У тебя богатое воображение.

— Не знаю, Василько. Но я часто не сплю ночами и представляю разные красочные картины: дружина Игоря едет по степи. Горят на солнце червленые щиты, поблескивают доспехи, клекочут могучие степные орлы. Вижу яркие маки, мягкий седой ковыль, колючее перекати — поле, высокие курганы, безглазые каменные бабы…А вот и сама битва. Лязг мечей и сабель, крики и стоны раненых, ржание коней, кровь, заливающая вытоптанную степь. Вижу умирающих от жажды воинов, с воспаленными глазами и иссохшими губами, кои из последних сил пробиваются к спасительной воде. Князь Игорь тяжело ранен, но он неистово сражается с погаными. Но погибель дружины неизбежна. Природа скорбит. От печали и горя склоняются к земле деревья и поникает трава…А иногда я слышу плач Ефросиньи Ярославны. Она плачет рано поутру, смотря с городской стены Путивля в чистое поле. О ветер сильный! Для чего легкими крыльями своими наносишь ты стрелы ханские на воинов моего друга? Разве мало тебе веять на горах подоблачных и лелеять корабли на синем море? Для чего, о сильный, развеял ты веселие мое? О Днепр славный! Ты пробил горы каменные, стремяся в землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладии Святославовы до стана Кобяка. Принеси же и ко мне друга милого, чтоб не посылала я к нему рано утром слез моих в синее море! Любящее сердце Ярославны горюет и тоскует, и предчувствует беду. Тут и зловещая кукушка закуковала, и ласковое солнышко упряталось в черные тучи. Господи, что с милым Игорем?! Спаси и сохрани его!..Как же близки мне ее смятенные мысли, Василько. Когда ты уходил в походы, я всегда была в отчаянии и не находили себе места. Я также стояла на стене и вглядывалась в заозерную одаль. Думаю, что плач Ярославны у меня должен получится. Мне не надо ничего додумывать.

— Мне кажется, Мария, что плач Ярославны будет у тебя самым прекрасным местом «Слова». Ты действительно его выстрадала. Но ответь мне: почему ты княгиню называешь Ярославной, а не Ефросиньей? Не чересчур ли почтительно? Она что — была уже немолодой женщиной?