Василий Демьяныч перекрестился на киот, низко поклонился владыке и тихо молвил:

— Благослови, святый отче.

Кирилл осенил купца крестным знамением и произнес по обычаю:

— Во имя отца и сына и святого духа благословляю раба Божия Василия… Что привело тебя, сын мой?

— Беда, святой отец.

И Василий Демьяныч всё рассказал, ничего не утаив.

— Велика твоя беда, сын мой, но всё — в руках Господних. И как сказал апостол: «Честен брак — и ложе не скверно. Прелюбодеев же судит Бог». Не миновала и дочь твоя наказанья.

— Но как же быть теперь, владыка? Как? — с отчаянием в голосе вопросил купец.

Владыка поднялся из кресла, шурша просторной рясой, прошелся по покоям, заменил догоревшую свечу в бронзовом шандане, а затем ступил к застывшему в томительном ожидании купцу, и участливо молвил:

— Молись, Василий Демьяныч. Неустанно молись. Токмо в том спасение.

— А может, окажешь милость свою и пришлешь лекаря, святый отче? Недуг-то у дочери редкостный, — робко произнес Василий Демьяныч.

— Молись! — кратко и твердо изронил епископ.

— Как? Вразуми, владыка! — чуть ли не со слезами на глазах обратился к архиерею Василий Демьяныч.

— Поведай, сын мой, а гораздо ли у чада твоего разум помутился?

— Не так уж и гораздо, владыка. Бывают и просветленья.

— К киоту с молитвой подходит?

— И не единожды, владыка.

— Тогда не всё еще так худо, сын мой… А теперь зело накрепко запомни слова мои: ежели Бог пошлет на кого болезнь или какое страдание, — исцеляться ему Божьею милостью, да слезами, да молитвою, да постом, да милостынею, да искренним покаянием, да благодарностью и прощением, и милосердием. И отцов духовных подвигнуть на моление Богу: петь молитвы, воду святить с честных крестов, и со святых мощей, и с чудотворных образов, и освящаться маслом, и по святым чудотворным местам пойти по обету и молиться со всею чистой совестью. И тем самым исцеление от разных недугов от Бога получить, и впредь от всяких грехов уклоняться и никакого зла не творить. А наказы духовных отцов соблюдать и епитимьи совершать: тем очистишься от греха, и душевные и телесные недуги исцелишь, и заслужишь от Бога милость. Вот памятка, как каждому христианину исцелять себя от самых разных недугов душевных и телесных, от душетленных и болезненных страданий: жить по заповедям Господним, по отеческому преданию и по христианскому закону, — тогда и Богу он угодит, и душу спасет, и от греха избавится, и здоровье получит душевное и телесное, и станет наследником вечных благ… Всё ли уразумел, сын мой?

— Ничего не запамятую, святой отец.

— Да поможет тебе Господь. Закажи сорокоуст о здравии чада твоего с молебном — и я сам помолюсь.

Василий Демьяныч опустился на колени и поцеловал епископу руку.

— Благодарствую, владыка, — растрогался Василий Демьяныч.

Затем он поднялся, распахнул темно-вишневый кафтан и расстегнул калиту, прикрепленную к кожаному ремню, опоясывающему льняную рубаху.

— Прими, святой отец, на украшение храма. То — от всего сердца.

Но Кирилл отвел руку купца с тугим, набитым золотыми монетами кошелем.

— Коль от всего сердца, то передай моему казначею. Храм нуждается в благой помощи.

Смерть своего любимого «Борисыньки» оказалась для Фетиньи полной неожиданностью. Когда услышала, грянулась оземь и забилась в надрывном, неутешном плаче. Её горе было отчаянным и безмерным. Фетинье не хотелось жить.

Боярина, как и всякого «княжьего мужа», хоронили с почестями. Соборовал и отпевал усопшего сам епископ Кирилл. А затем в покои вошел князь Василько в смирном[111] платье, а за ним духовенство с хоругвями и крестами.

Тело боярина лежало под золотым балдахином. После отпевания ближние слуги понесли усопшего с верхнего жилья хором, сенями и переходами, к красному крыльцу. Другие же слуги несли надгробную доску, покрытою серебряной объярью. На красном крыльце боярина положили на приготовленные сани[112], обитые золотым атласом. Подождав некоторое время, дабы усопший простился со своим домом, слуги понесли сани на руках к воротам тына. Перед телом шли священники и дьяконы со святыми иконами и крестами; за ними — певчие епископа, кои уныло тянули надгробное пение. Замыкали траурное шествие князь Василько и Кирилл.

Супругу боярина, дородную Наталью Никифоровну, также по древнему обычаю несли на санях, обитых черным сукном, за коими следовали княгиня Мария Михайловна с верховыми боярынями, боярышнями и ближними служанками Натальи. Все были в смирных платьях.

Когда боярина выносили из ворот тына, позади траурного шествия раздался душераздирающий крик Фетиньи…

Хоронили Сутягу торжественно, но толковали о нем скупо, и никто не проронил о нем доброго слова. Худая жизнь — худая память.

Одна лишь Фетинья убивалась. Всю ночь она пролежала на могиле, не замечая ни прохладной августовской ночи, ни мелкого, моросящего дождя, начавшегося после всенощного бдения.

От могилы ее оторвал Влас Якурин, кой до сих пор пребывал в растерянности. Он больше всех изумился, когда ему сказали о кончине тестя. Застыв с открытым ртом, долго не мог прийти в себя. Вот тебе и «веселуха!» Да как же так? Тесть должон в пляс пойти, а он взял, да и скапутился.

— Да я ж…да я ж, — растерянно глядя на слуг, забормотал он, но тут подошел отец и с горестным видом прижал к себе Власа.

— Беда-то какая, сынок.

Глеб Митрофаныч выдавил из глаз скорбную слезу и, обняв за Власа за плечо, повел его во двор. Там, у коновязи, сердито молвил:

— Ты чего это губами зашлепал? О веселухе помышлял вякнуть?

— Дык, че худого-то, тятенька? Веселуха — для веселья.

— Дурак! Не я ль тебя наставлял, дабы никому ни слова! Запамятовал, обалдуй. Никому! Помирают не с веселухи, а с перепою. Уразумел?

— Уразумел, тятенька.

— Вот так-то. А теперь ступай к покойнику и поплачь. Всё же тесть твой упокоился…

Влас с трудом оттащил Фетинью от могилы.

— Пойдем в терем, баушка. Иззябла вся. Боярыня Наталья тебя ждет.

Фетинья, вся продрогшая, черная, как грач, с обезумившими глазами, шла от погоста к терему и горестно причитала:

— Голуба ты мой, Борисынька-а-а! Как же я без тебя жить буду?… Борисынька-а-а…

Три дня лежала пластом Фетинья в своей сумеречной каморке, а затем исхудавшая, с глубоко запавшими глазами, поднялась с жесткого ложа и стала понемногу приходить в себя. Всё это время она пила только святую воду, а сейчас попросила постной снеди. Ей было нужно как-то подкрепиться, иначе ей не хватит сил выйти из терема и добраться до псарного двора Власа. Она ведала, что тот, забыв молодую жену, днюет и ночует на своем дворе.

Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.

— Ты… ты пошто сюды, баушка?

Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.

Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:

— Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.

— Отведу, баушка.

Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла на дубовом подклете. Обок, соединенная сенями, стояла клеть под соломенной кровлей, с большой печью, коя топилась по черному. Здесь псари готовили варево для охотничьих собак.

Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.

Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.

— Недобрая у тебя рука, — скрипучим голосом произнесла она. — Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?

— С каким… с каким зельем? — оторопел Влас.