От озера до села чуть больше версты. Угожи — село старинное, известное еще с десятого века. Когда-то ростовский князь Мстислав Владимирович поставил здесь дубовый терем, в коем любил останавливаться, когда приезжал в Угожи на охоту. Не раз бывал в «Мстиславом тереме» и Константин Всеволодович и сын его Василько. Дважды побывала в тереме и княгиня Мария.

Гридни, ехавшие за княжеской четой, недоумевали: вот уже и село показалось, но не встречают Василька и Марию ни колокольным звоном, ни староста с хлебом — солью. В селе тихо, улежно, никакой суеты.

Не ведали гридни, что накануне Василько Константинович наказал боярину Неждану:

— Мужиков не булгачить, иначе они и про сев забудут. Одного лишь попа Никодима упреди. Пусть моего приезда не пугается и справляет обряд так, как и позалетось справлял.

— Никодима я упрежу, но мужики, княже, коль ты среди них появишься, весь обряд поломают.

— Пожалуй, ты прав, Неждан… Как же быть, Мария?

— Как? — слегка призадумалась княгиня. — Да очень просто. Облачимся в крестьянские армяки, никого с собой не возьмем и где-нибудь встанем незаметно. Согласен, Василько?

— Да уж куда денешься, коль тебе так безумно захотелось на обряд глянуть.

— Для истории запишу, князь. Для истории.

За околицей собралось всё село.

Мужики по обычаю вышли на сев, как, как на праздник, — надели чистые белые рубахи, расчесали кудлатые бороды.

Из села со звонницы раздался тягучий удар колокола. Батюшка Никодим, дородный, с округлым красным лицом в длинной сивой бороде, с маленькими, заплывшими щелочками — глазками, осенил густую толпу медным крестом и начал недолгий молебен в честь — святого Николая чудотворца, покровителя крестьян и лошадей.

Мужики и бабы, парни и девки опустились на колени, закрестились. А в уши бил звучный, басовитый батюшкин голос:

— Помолимся же, братия, чудотворцу Николаю, дабы умолил Господа нашего Исуса Христа и пресвятую Богородицу даровать рабам Божиим страды благодатной, колоса тучного…

Батюшка машет кадилом, обдавая сизым дымком мужичьи бороды. Старательно голосят певчие.

В нужное время раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон, спугнув с березы ворон.

— Господи, поми-лу-уй!

Низкорослый и скудобородый дьячок подает в руки священника икону Николая угодника; батюшка, перекрестившись, лобзает образ и глаголет:

— Приложимся, православные, к чудотворцу нашему.

Мужики поднимаются с колен, оправляют рубахи и по очереди подходят к иконе. Поцеловав правое плечо угодника (к лицу прикладываться не принято), истово крестятся, поясно кланяются и уступают место другому богомольцу.

Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и обходит лошадей, привязанных поводьями к специально построенной на меже коновязи из столбиков и жердей. Никодим брызжет водицей поначалу на хозяина, а затем и на саму лошадь, приговаривая:

— Даруй, Николай чудотворец, милость свою сеятелю и коню. Отведи от них всякие напасти, недуги и силу нечистую…

После обряда посвящения, староста Лазутка Скитник подошел к батюшке, земно поклонился и молвил:

— Благослови, отче, мир и ниву.

Батюшка троекратно осенил толпу крестом и подал знак псаломщику; тот принялся снимать с Никодима церковное облачение — шитую золотом ризу, поручи[123] и епитрахиль[124], оставив батюшку лишь в легком подряснике.

Никодим воровато глянул в сторону Мстиславова терема. Он уже ведал о прибытии князя и княгини, и откровенно побаивался приниматься за древний языческий обряд, кой каждую весну свершали когда-то славянские племена со своими старейшинами и вождями. Но у терема всё было тихо. Даже почему-то боярин Корзун к полю не вышел. Правда, неподалеку от «действа» сидит на меже незнакомый мужик с бабой, но они батюшке не помеха: должно быть из соседней деревеньки бредут, вот и присели отдохнуть.

Никодим шагнул на вспаханное поле, размашисто перекрестился и, кряхтя, опустился на землю.

Лазутка поднял руку. Из сосельников вышел древний седобородый старец, начертал перед батюшкой рябиновым посошком (всякая нечистая сила — боится рябины, как черт ладана) три крестных знамения и проникновенно молвил:

— С Богом, православные.

К лежащему попу подошли три мужика — рослые, дюжие, отобранные миром на «освящение нивы». Никодим, скрестив пухлые руки на животе, пробасил:

— Уродись, сноп, как толстый поп!

Перекатывали мужики Никодима сажен десять, затем батюшка приказал остановиться. Толпа довольно загудела:

— Освятил святый отче нашу землицу.

— Топерь Никола хлебушка даст…

Мужики помогли подняться Никодиму с земли, отряхнули подрясник от пыли. Батюшка вновь облачился в ризу и епитрахиль и, подняв крест над головой, изрек:

— Святой Николай угодник, окажи милость свою рабам Божиим. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, от всякой злой напасти…

Затем батюшка вновь троекратно осенил крестом толпу и молвил напоследок:

— Приступайте к севу, миряне. Да помогут вам Господь и святые чудотворцы.

Лазутка поднес Никодиму от всего мира полный ковш бражного меду.

— Прими, святый отче, за труды благочестивые.

Батюшка вновь воровато оглянулся на Мстиславов терем и (Бог простит!) с вожделением приложился к ковшу.

К новому увлечению жены — посещать народные обрядовые праздники — князь Василько отнесся спокойно. Мария решила отобразить их в своей рукописи. Дело сие доброе: потомки должны ведать, как жили их предки. Одно смущает: христианские обряды тесно переплетаются с языческими. В народе живучи древние славянские обычаи, и их, пожалуй, не искоренить. Может, пройдут века, а народ так и будет, как и дохристианских времен, встречать и провожать «широку масленицу», украшать избы березками в святую Троицу, прыгать через кострища в ночь на Ивана Купалу… Какая причудливая вязь! И сколько у народа любви к дохристианским верованиям! И не только. Сия любовь к языческому быту заметна и в княжеской среде.

Мария как-то призналась:

— В Чернигове я не только посещала языческие обряды, но и сама принимала в них участие.

— И через костер прыгала?

— Прыгала!

Васильку показалось, что жена ответила даже с каким-то дерзким вызовом.

Марии никогда не забыть, как она провела ночь на Ивана Купалу. Тогда ей было шестнадцать лет. Еще с вечеру они с Любавой сняли с себя дорогие сережки, ожерелья и запястья и облачились в простые сарафаны. Поднялись чуть свет и тайком от старой благочестивой мамки, коя безмятежно спала в соседней горенке, вышли из женской половины терема.

Гридни, стоявшие на карауле у дубовых ворот, не задержали. Еще накануне Мария пришла к отцу и молвила:

— Тятенька, не забыл наш уговор?

Какой еще уговор? Что-то запамятовал, доченька.

— Да ты что, тятенька? И всего-то год миновал.

Год для князя целый век. Бывает, за год столь всего приключится, что и про всякие уговоры забудешь.

— Тогда напомню, тятенька. Ты сказал: когда мне шестнадцать исполнится, тогда и на Ивана Купалу отпустишь. А слово ты свое всегда держишь.

— Ишь ты, — ласково провел рукой по голове своей любимицы Михайла Всеволодович. — Знаешь, чем отца задобрить… Ну ежели обещал, то отпускаю. Мамка, конечно, как истинная богомолица, с тобой не пойдет…

— Да я с Любавой.

— Да уж ведаю твою озорницу, но то тебе не охрана. Пойдете с ключником Фомой Тычком. Он и силен как бык и все обряды ведает.

— Ой, как хорошо, тятенька! Мне такого и надо, чтоб обряды ведал.

Фома Тычок когда-то ходил в сельских старостах, а затем Михайла Всеволодович взял его в свои хоромы.

Сам же князь Черниговский не только не запрещал древние славянские обряды, но и сам частенько выезжал на тот или иной языческий праздник.