— Аль что худое с собой надумал содеять, голуба?

— Не ведал, что у тебя голова куриная… Да ты не серчай, не поджимай губы… Признаюсь: для худого человека надобно, коего невзлюбил люто. Да и он меня рад бы на тот свет отправить.

— Змий треклятый! Да как он смел на тебя, голуба, такое замыслить?! Змий! — зло вскинулась старуха. — Да кто этот лиходей?

— Есть такой, сын вражий, но имя его не поведаю… Так сыщешь ли такого зелья, мамка?

— Завтра же соберусь, токмо не в леса, а на болота. Будет у тебя зелье, голуба. Будет!

Лазутка вскинул под самый потолок ребенка, весело молвил:

— Крепким расти, Никитка. В батьку!

— Не напугай сына, Лазутка, — сидя на лавке, счастливо молвила Олеся.

Радость переполняла ее сердце. Лазутка оказался прав: всё-то хорошо будет в Угличе. Так и вышло. Приняли их в дом добрые люди, ни в чем больше не попрекнули. Кузнец Малей Якимыч, хоть и казался с виду суровым человеком, но душа у него была добрая и отзывчивая. А жена Прасковья и вовсе стала для Олеси второй матерью. И Никитушку сразу приняла, и полюбила.

Добрая жизнь пока шла у кузнеца Малея. Изба его просторная, высокая (на подызбице), с горенкой и летней повалушой. За избой был огород с садом. Проворная, скорая на ногу Олеся, то обихаживала грядки, то управлялась по избе, то бегала за водой на колодезь.

Прасковья не нарадовалась: приделистой, работящей оказалась Олеся, и не скажешь, что купеческая дочь. Об отце и матери старалась не вспоминать: зачем ранить девичье сердце, коль ей Лазутка оказался милее.

А Лазутка пришелся явно ко двору. Малей, обычно скупой на похвалу, и то как-то обронил:

— Зело толковый у меня подручный, Прасковья. Его хоть сейчас в кузнецы ставь. Смекалистый коваль! А главное, работает с душой.

А как-то племянник и вовсе удивил. Малей, усевшись на груду железа, озабоченно молвил:

— Руда кончается. Надо кричникам кланяться.

— Была нужда, — хмыкнул Лазутка. — Сами добудем.

— Добыть можно, а варить?

— Сварим, дядя Малей. Какой разговор.

Кузнец поправил сыромятный ремешок, перехватывающий на закопченном лбу седые пряди волос, и изумленно глянул на племянника.

— А ты что и крицу варить можешь?

— Так, ить, на селе в ковалях ходил. За рудой к кричникам не набегаешься. Да и большие деньги заламывают. На селе кузнец всё делает сам — и мечи, и копья, и сохи кует. Сам же и руду добывает, и крицу варит.… Болота с рудой ведаешь?

— Да как кузнецу не ведать. И челн найдется.

— Вот и добро, Якимыч. С утречка и тронемся.

Волгой плыли версты три, а затем Малей протянул вправо руку и показал на узкую речонку.

— До болот доведет.

А где-то через полчаса Малей изронил:

— А теперь греби на протоку.

Вскоре Лазутка выпрыгнул на берег и потянул на себя челн.

— Глянь, сколь мху и кочкарника. Вот здесь наши кричники и добывают руду.

Заболоченная луговина тянулась до самого леса на добрую версту. Всюду виднелись ямы с набросанными вокруг их кучами бурой земли.

С двумя бадьями и заступами, в длинных бахилах,[91] мужики пошли вглубь луга. Лазутка дотошно осматривал каждую груду и, наконец, определился, остановившись подле глубокой и довольно обширной ямы с обвалившимися краями. Малей присел и опустил заступ, кой окунулся в воду едва ли не до половины держака.

— Ну и выбрал же ты яму. Вода урчит и булькает и пузырями исходит, да и дно вязкое. Как бы зыбун не засосал, — озабоченно молвил кузнец.

— Это такого-то дылду? — сверкнул белыми, крепкими зубами Лазутка. — И яма добрая и руда здесь отменная.

Лазутка спустился в яму и принялся выкидывать куски ржавой маслянистой грязи.

— Примай, дядюшка. Набивай бадьи!

Кузнец помял руками куски и довольно крякнул: руда и впрямь отменная.

После полудня, загрузив челн рудой, кузнецы покинули ржавое, мшистое болото и поплыли к Угличу. Лазутка сидел на корме и греб веслом, а Малей был на носу и удовлетворенно скреб пятерней бороду. Молодец, Лазутка, теперь руды, почитай, до зазимья хватит. Живи — не горюй… Правда, без кричника всё равно не обойтись.

Молвил об этом Лазутке, на что тот, малость поразмыслив, сказал:

— А стоит ли кричнику кланяться, дядя? Может, сами домницу поставим. Дело мне знакомое. Коль в калите денежка найдется, то закупим криничный горн и молот, а глиняные трубки, через кои воздух нагнетается, сами смастерим. Эдак-то, со своей-то домницей, борзей и дешевле будет. Покумекай, Якимыч. Прикинь.

— Однако, ты мужик — хват. Да у нас на весь Углич три домницы. Железо и сталь варить — дело нешутейное. Не каждый кузнец за оное возьмется… Эк чего надумал, чертяка!

— И все же покумекай, Якимыч. Пора бы лучшему кузнецу Углича и свою домницу заиметь.

— Про лучшего из головы выкинь, — тотчас нахмурился Малей. — До сих пор Ошанину премудрость не постиг. Вот то кузнец!

— Так он же в Ростове кует.

— А по мне хоть в Киеве! — еще больше осерчал Якимыч, и закричал, приподнимаясь с носа.

— Много болтаешь! Аль не видишь — лодия на нас идет. Двинет по нашему утлому судёнушку — и поминай, как звали.

Лазутка повернул голову в сторону лодии и пожал плечами: до судна три перелета стрелы. Это Якимыч свою злость прикрывает. Малейшее упоминание о ростовском ковале Ошане вызывает у него раздражение.

До самого Углича плыли молчком, а когда челн приткнулся к берегу, Малей, наконец, немногословно буркнул:

— Покумекаю.

Два дня навещал кричников, приглядывался к домницам и, наконец, решился:

— Приступим с Божьей помощью. Авось и у нас получится.

— Получится, Якимыч. И трех недель не пройдет, как задымит наша домница.

Рождество Пресвятой Богородицы — великий праздник. Малей и Прасковья, Лазутка и Олеся, принарядившись, отправились в храм. Олеся хотела стать обок с мужем, да вовремя опомнилась: женщины, как того требовал обычай, должны стоять на женской половине. Знай свое место! Упаси Бог по правую сторону встать.

А причащение? К царским вратам и вершка не шагни: там лишь мужчинам причащаться дозволено, а женщинам — поодаль, в сторонке. Родившая младенца жена, сорок дней считается нечистой, тут и вовсе о храме забудь. А минует срок — в церковь допустят, только до алтаря, в алтаре же женщинам век не бывать: не дозволено.

Да и много ли чего дозволено женщине? Почитай, на всю жизнь бесправная раба. Выйдешь на улицу — волосы надежно спрячь под плат или рогатую кичку, ни один мужчина не должен увидеть твоих волос, иначе срам на весь мир. Любой мужчина может плюнуть в твое лицо, ударить посохом или стегануть плеткой, да еще обозвать постыдными словами «прелюбодейка, гулящая женка». Постригшая по плечи волосы, предавалась всеобщему проклятию. А как же? Волосы — Бог дал, дабы всегда помнила о покорности мужу.

А коль надоела жена благоверному, у того и заботы нет, строго молвит:

— Ступай в монастырь!

Жена поперек слова не скажет: таков стародавний обычай. Простится с домом, детьми, родней и — в инокини. Муж же новую жену приведет, более молодую и такую же смиренную и безропотную. Гордых, сварливых, непокладистых жен мужья не терпели. Чуть что — долой со двора. «Ежели кому жена была уже не мила и неугодна, или ненадобна ради каких-нибудь причин — оных менять, продавать и даром отдавать, водя по улицам, вкруг крича: кому мила, кому наджобна?»

Страшная кара — за измену жены. Супруг мог, не таясь, блудить — никто не осудит, но чтоб жена впала в грех — величайший позор. Имя прелюбодейки склоняли по всем улицам, дворам, торгам и площадям. Муж — рогоносец имел право убить жену. Такую неверную супругу в Ростове кидали в озеро Неро. «За продерзости, за чужеловство и за иные вины, связав руки и ноги, и насыпавши за рубашку полны пазухи песку, и зашивши оную, или с камнем навязавши, в воду метали и топили».