Сутяга оглянулся и отыскал глазами в толпе выжлятников и доезжачих Власа. Лицо веселое, безмятежное, значит, рука не дрогнет. Еще бы! Этому глупендяю обещан чин главного сокольничего, вот и рожа веселая.

— Ты так и передай своему Власу, — наставлял купца в своем последнем разговоре Борис Михайлыч. — Важным человеком станет. А там, глядишь, и до боярского чина недалече. Князь Ярослав на щедроты и милости свои не поскупится.

А охотничий поезд всё ближе и ближе продвигался к Василькову. Каждый ведал: сегодня, после полудня, он будет в княжьем городке, отдохнет, а спозаранку примет участие в шумной и веселой охоте — любимой господской затее.

Охотой увлекались с древних времен. Под Ростовом, в окружавших его густых лесах, водились в большом количестве дикие быки и кабаны, лоси, косули и зайцы, медведи, волки, бобры и лисицы. Охоту вели посредством травли зверя собаками. Оружием служил лук со стрелами. Стальной лук, вделанный в деревянную «соху» (приклад) с полосою «ложем», назывался самострелом; толстая тетива его спускалась особым самострельным «коловратом».

Князья обычно выезжали на охоту с большой свитой бояр, имея в качестве оружия два длинных ножа и кинжал, висевшие на поясе, а за спиной — кистень в виде рукоятки с подвешенным на ремне металлическим шаром. По давно заведенному обычаю и сам князь и знатные «княжьи мужи» во время охоты собственноручно вели охотничьих собак. В «поле» находилось около двухсот всадников. В ряду стояло до сотни охотников; из них одна половина имела одежду желтую, а другая — черную. Невдалеке от них размещались остальные всадники, дабы воспрепятствовать зайцам перебегать в их сторону.

Вот таким же способом, на другой день, расставил князь Василько всех охотников. А затем он поднял руку, и главный ловчий затрубил в рог. С громким криком все спустили своих борзых и гончих собак, кои заранее были доставлены в Васильев городок. Раздался громкий, разноголосый лай. Когда появился первый заяц, на него, со всех сторон, наскочило несколько кобелей.

Нападение на «косого» сопровождалось задорными криками:

— Хватай его! Хватай!

А когда появился еще один заяц, князь, стеганув плеткой коня, сам пустился в «поле» со своими борзыми.

Затем показались еще несколько зайцев. И тут началось! Лай собак, топот коней, протяжный и звонкий рёв рожков, азартные возгласы охотников:

— Ату, ату его!..

Натешившись гоньбой за зайцами (было затравлено более трех десятков «русаков»), Василько, после небольшого отдыха, отдал приказ главному ловчему, чтобы тот начинал подготовку охоты на вепрей и лосей. Здесь уже в дело пойдут кинжалы и рогатины, самострелы и кистени. Малейшая промашка — и жди неминучей беды от разъяренного зверя. Но чем больше риск, тем больше запал. Только в такой охоте познаются отвага и сметка.

В прошлую охоту Василько едва не угодил под копыта раненого вепря, но ему пришел на выручку боярин Неждан Корзун, кой добил зверя рогатиной.

На сей раз князь был более удачлив. Он сразил зверя меткой стрелой из тугого лука. Был бесконечно доволен:

— Не промахнулся-таки, а! — возбужденно поблескивая глазами, воскликнул Василько.

— Молодцом, князь. В голову угодил. Редкий выстрел, зело похвально, — одобрительно молвил Воислав Добрынич.

Удачу князя ловчие отметили победными, голосистыми рогами.

— А теперь в городок. За трапезу!

«Тут тебе и конец», — безжалостно и ядовито подумал боярин Сутяга.

Лазутка Скитник пятый день укрывался в избе Томилки. Дневал и ночевал в тесном, загроможденном рухлядью и рыбачьими снастями чулане.

В самой избе находиться было опасно: иногда к бывшему кормчему заходили слобожане, а намедни наведался сын Гришка и пробыл у отца добрых два часа. Когда тот ушел, Томилка появился в сумеречном чулане и тяжко вздохнул:

— Ну и Гришка, еситное горе. Вот жадность-то замаяла.

— Чего ему понадобилось? — ворчливым голосом спросил Лазутка.

— Отца родного отлаял. Зачем-де рыбный заливчик купцу Богданову указал.

— А ему-то кой прок?

— Большой. Ныне он, а не я, княжой кормчий, ему и рыбные ловы показывать. А того, дурень, не понимает, что рыбьи повадки ему не гораздо и ведомы. Тоже мне знаток выискался.

— Токмо за это и отлаял?

— Если бы, — махнул рукой старик. — Жадность, баю, замаяла. Всё мало ему, скряге. Тебе, грит, добрый куш купец отвалил. Эти деньги могли бы мне достаться. И до того разохался, еситное горе, что отдал ему весь куш. Пусть подавится.

— Жадён твой сынок, — с усмешкой произнес Лазутка.

— Воистину: жадный глаз токмо сырой землей насытится… И в кого мой Гришка пошел? Аглая моя никогда на деньгу не зарилась, а я и вовсе за калитой не гонялся. А мог бы мошну набить. И князь Константин Всеволодович, и сын его Василько не раз меня серебряной гривной награждали, а я, голова еловая, всю Подозерку соберу — и в питейную избу, награду- обмывать. Бывало, по два-три дня гуляли. Так всю гривну и прокучу.

— Так я весь в тебя, отец, — рассмеялся Лазутка.

— Да уж ведаю. Когда тебя боярин Неждан Корзун шубой и деньгой наделил, то весь город гулял. Ты-то, слава Богу, не сквалыга.

Томилка подсел к Скитнику и участливо молвил:

— Ты уж извини, паря. У меня ноне всё народ. То соседи заглянут, то сынок. Оголодал, небось. Сейчас тебе Аглая поесть принесет.

— Да ты не переживай, отец. У меня кусок в глотку не лезет.

Настроение Лазутки было по-прежнему паршивое. Поход Томилки к купцу Богданову кое-что и прояснил, но этого было мало. Известно немногое: Олеся с Никиткой живут взаперти, из дома их ни на шаг не отпускают, даже в сад не позволяют выйти. О том, чтобы отправить грешную дочь в монастырь, таких разговоров не слышно. (Хоть в этом-то для Лазутки небольшое успокоение). Вот, пожалуй, и всё. Томилке так и не удалось увидеться с Олесей и шепнуть ей, что Лазутка сбежал, ныне находится в Ростове, и намерен выкрасть ее из дома. Конечно, выкрасть Олесю не так-то и просто, но ей было бы гораздо легче, если бы она узнала, что Лазутка находится где-то рядом. Она-то, бедная, думает, что ее муж до сих пор сидит у князя Владимира в темнице, и бесконечно страдает. Купец же, назло дочери, ни за что ей не поведает, что Лазутка сбежал. Но что же делать?

— Терпи, паря. И скоморох ину пору плачет. Я хоть и не вещун, но чует мое сердце, что всё когда-то уладится. Терпи.

— Но сколь же можно, батя? Всякому терпенью приходит конец. Хватит! Сегодня же вызволю Олесю!

— Эк закипел, еситное горе. Да как, неразумный?

— Подъеду на возке к тыну, перемахну через него — и к Олесе в избу.

— А возок где сыщешь?

— Да мне ни один извозчик не откажет.

— Верю… А людишки купца?

— Не велика помеха. Их всего-то двое. Раскидаю.

— А Василь Богданов?

— Так я — в торговый день. Он и по будням-то редкий день в избе сидит.

— Ну, а княжьи гридни?

— Не успеют опомниться.

— А крепостные ворота как минуешь?

— В торговые дни ворота всегда настежь. Вырвусь, отец! Вырвусь!

— Уж больно ты прыткий, еситное горе, — кудахтающим смехом зашелся дед.

— Будешь прытким.

— Ну, это ты зря, паря. Прытью людей не удивишь. Разорвись надвое — скажут: а что не начетверо. Ничего-то у тебя не выгорит.

— Да почему?

— Да потому. Так токмо в сказке бывает. Не разумом глаголишь, а сердцем. Всё на богатырскую силушку свою надеешься?

— Надеюсь, отец. Сила солому ломит.

— Не всегда, ямщик. Силою не всё возьмешь. Вся задумка твоя — под обух идти. Где-то непременно промашку дашь. Тогда и себя загубишь и Олесю на всю жизнь кручиной повяжешь. А бывает и того хуже: с горя-то и руки на себя может наложить. Так что, не горячись, паря.

— Да не могу я, отец, не могу! Зло меня берет на неправедную жизнь.

— Вот опять за своё: осердясь на вшей, да шубу в печь. Отчаянный же ты, еситное горе. Такие дела кулаком не решают. Тут головой надо как следует пораскинуть, а ты знай своё гнешь. Остынь, еситное горе!