— Да я, никак, борти проверял. То-то я заметил, что в яндове медку поубавилось.

— Ты уж прости, брат, — улыбнулся Скитник. — Но долг платежом красен. Верну сторицею. Как звать тебя?

— Зови Петрухой… Петрухой Бортником. Так меня княжьи люди кличут.

— А меня Лазуткой. Ишь, какой корабль — красавец. Мы тут всяких нагляделись. Озеро-то у нас большое, многие его Тинным морем величают. Бывает, из Хвалынского моря причаливают с товарами заморскими.

Скитник внезапно увидел Олесю, и сердце его учащенно забилось.

— Ты прости меня, Петруха. Отойти мне надо.

Ноги, казалось, сами понесли к Олесе. Встал неподалеку. Надо бы, как и всем зевакам, морской корабль разглядывать, но глаза тянулись совсем в другую сторону. Стоял, любовался девушкой и недоумевал. Что это с ним? Почему так хочется подойти и поговорить с купеческой дочкой? Но не подойдешь: Василий Демьяныч уж куды как строг, крепко держится стародавних обычаев, не даст и рта раскрыть. Понравилась дочка — поговори допрежь с отцом, но разговора не получится. Куда уж простолюдину до богатой купеческой дочки? Знай сверчок свой шесток.

Олеся каким-то неизведанным чувством уловила Лазуткин взгляд. Она слегка повернулась, и их глаза встретились. Лицо Олеси залил яркий румянец. Она потупила очи, обернулась к Тинному морю, но вскоре ей вновь захотелось встретиться глазами с высоким чернокудрым ямщиком. Так продолжалось несколько раз, пока она не почувствовала, что вся дрожит от какого-то неизведанного, сладостного ощущения. Господи, что это с ней, в свою очередь думала Олеся. Почему хочется и хочется смотреть на этого мужчину, коего и видит во второй раз. И это «почему» стало постоянным и назойливым, оно не покидало её ни днем, ни ночью. Ямщик, с шапкой густых волнистых волос и кудреватой бородкой заслонил ей отца, мать и сверстниц-подружек, кои иногда посещали с матерями ее родительский дом.

— Уж не занедужила ли ты, дочка? Замкнулась, отвечаешь невпопад. Будто порчу на тебя навели, не приведи Господи. Тревожусь я.

— Не тревожься, матушка, никакой хвори у меня нет.

Секлетея лишь первые месяцы косо смотрела на пригулыша, но затем попривыкла, а затем полюбила и стала называть дочкой. Росла Олеся доброй и ласковой, не ведая, что Секлетея будет ей мачехой.

Василий Демьяныч в первый же день приезда из Углича строго-настрого наказал:

— Коль чадо не примешь, то уйдешь, Секлетея, в монастырь.

Секлетея пригулыша приняла, да так, что любовь её к Олесе стала глубокой и необоримой.

Василий Демьяныч частенько отлучался из города по своим торговым делам. Уезжая, всегда Секлетее говорил:

— Дочь пуще глаз береги.

Секлетея берегла, ни на шаг от себя не отпускала, но как-то крепко застудилась, легла под образа и скорбно молвила:

— Никак, смертушка приходит. Вся грудь огнем горит.

Говорила она хрипло и утробно кашляла.

— Надо бы к знахарке, — участливо молвила Олеся.

— Надо бы, доченька, но Харитонка и Митька, сама ведаешь, с отцом уехали. А мне уж не дойти, мочи нет.

— Так я добегу, матушка! Где знахарка живет?

— На Покровской… Да токмо нельзя тебе со двора. Народ-то всё бедовый, особливо ухари-молодцы. Помнишь торг?.. Помолись лучше за меня, доченька, видно Бог к себе зовет.

Но Олеся первый раз ослушалась. Выскочила из избы — и на Покровскую. А тут (вот что значит судьба!) — Лазутка с возком. Увидел Олесю, спрыгнул с коня, обрадованно молвил:

— Здравствуй, Олеся Васильевна. Куда бежишь, будто на пожар.

— На Покровскую к знахарке. Матушка занемогла.

— К старушке Меланье, поди?

— К ней, наверное. Имечко её не ведаю.

— К ней, одна она на Покровке. Садись в возок. Садись, не стесняйся. Да вон и дождь расходится.

Олеся уселась в крытый летний возок, а Скитник глянул на небо, по коему наплывала с юга черная, зловещая туча. Вскоре подул неистовый шальной ветер, ослепительно вспыхнула змеистая молния, и тотчас раздался резкий оглушительный гром. Непроглядный ливень обрушился на Ростов.

Лазутка покинул коня и забрался в возок, в коем напугано съежилась Олеся.

— Надо малость переждать.

— Какая адская гроза, — пролепетала девушка и перекрестилась.

Вблизи страшно полыхнула молния, и также страшно ударил трескучий, яростный гром.

— Ой! — и вовсе перепугалась Олеся и невольно прижалась к Скитнику. Тот легонько обнял её за плечи, принялся успокаивать:

— Да ты не бойся, лебедушка. Сия гроза скоротечная, быстро уйдет.

Лазутка обнимал девушку, касался щекой её лица, чувствовал её горячее трепетное тело и молчал, радуясь нежданной встречи.

Молчала и Олеся. Испуг её исчез. Прижавшись к Скитнику, она забыла обо всем на свете. Душа её пела, наполнялась невиданным до сих пор чувством — захватывающим, блаженным. Как хорошо с этим ямщиком, какие сильные и нежные его руки. Так бы и сидела, сидела веки вечные.

— Олеся… Лебедушка ты моя.

— Что? — сладостно выдохнула Олеся, и закрыла глаза, ожидая новых ласковых слов.

— Люба ты мне, Олеся. Нет мне покоя, все думы о тебе.

По кожаному пологу возка говорливым шумным потоком бил ливень, и тихие взволнованные слова Скитника были едва слышны, но Олеся их чутко уловила.

— Что скажешь мне, лебедушка?

Олеся в ответ лишь теснее прижалась к ямщику, и тот понял, что он не безразличен этой девушке. Душа Лазутки возликовала. Боже ты мой, как она хороша! Он робко коснулся рукой её пушистой косы, затем слегка провел по её густым, черным бровям и вдруг услышал желанное:

— И ты мне люб, Лазутка.

И тогда Скитник не удержался и поцеловал девушку в губы. Олеся не оттолкнула, это был первый поцелуй в её жизни. Какой же он упоительный и сладостный. А затем был другой, третий… пока не услышали чей-то громкий возглас:

— Эгей, чо застряли среди дороги? Поезжай!

Лазутка очнулся, выглянул из возка. Ливень кончился, над Ростовом загуляло солнце. Ямшик сошел из повозки, сел на коня и помчал вдоль улицы к избе знахарки.

К Богдановым вдругорядь наведался купец Якурин. Он был хмур и чем-то озабочен. Оставшись с глазу на глаз с Василием Демьянычем, молвил:

— Дочка твоя, кажись, без пригляду живет. Одна-одинешенька по городу шастает.

— Да быть того не может! Без Секлетеи и шагу не ступит.

— Тебе, конечно, видней, — крякнул купец, — но народ зря слушок не распустит. Чу, Олеся твоя с ямщиком Лазуткой спуталась, в возке его катается.

Василия Демьяныча как плетью стеганули, лицо его ожесточилось.

— Да быть того не может… Секлетея!

Секлетея отпираться не стала:

— Седмицу назад недуг меня свалил, а ты, государь мой, по торговым делам с холопями отлучился. Пришлось дочку за знахаркой послать. А тут ливень приключился. Дочка возок остановила, коим Лазутка правил. На возке и знахарку привезли. Помогли её отвары, а то колодой валялась. Ты уж не серчай, государь мой, но послать было некого.

— Ступай! — ворчливо бросил Василий Демьяныч.

Но купец Якурин продолжал зудить:

— Извозчик где должон сидеть? На коне. А людишки с Покровской зрели, как Лазутка Скитник твою дочь в возке тискал. Не срам ли, Василь Демьяныч?

— Подлый навет! Дочь моя — великая скромница, честь свою блюдет. А тут такое!

— Людскую молву кляпом не заткнешь. Ты, Василь Демьяныч, дочке свой спрос учини. Да с пристрастием! Вышиби из неё всякую дурь… Наш же разговор остается в силе. Прощай покуда, Василь Демьяныч.

После ухода Якурина, купец Богданов долго не мог прийти в себя. Экая недобрая молва прокатилась по Ростову Великому. И о ком? О его ненаглядной доченьке, в коей души не чаял. Неуж и в самом деле она к ямщику ластилась? Надо потолковать с Олесей. Лгать она не умеет.

Когда Олеся появилась перед пристальными глазами отца, она всё поняла: ведает! Честно призналась:

— Люб мне Лазутка, тятенька.

У Василия Демьяныча глаза полезли на лоб. Уж чего, чего, но такого он не ожидал. Откровенные слова своей любимицы привели купца в замешательство. Обычно с холопами он был скор на расправу, становился грозным и крутым. Но тут родная дочь, на которую за всю ее жизнь он и голоса не повысил.