— И не упрашивай, друже. На сей раз я тебе не помощник. И чего я в твоих лешачьих местах не видел?

— А татар в Ростове видел, как они хозяевами по городу разъезжают и плетками народ стегают?

— Да причем тут басурмане?

Пришлось Лазутке всё выложить, ничего не скрывая, но и после этого Сидорка отнесся к словам Скитника настороженно:

— Что-то я сомневаюсь, друже. Неужели князья и некоторые бояре всерьез надумали готовить народ и дружины против Орды?

— Корзуну доверяешь?

— Этому боярину доверяю. Не худо бы его послушать.

— Послушаешь. Я скажу, когда и куда прийти, но с собой возьми самых надежных людей.

— Среди моих — Иуд не бывает. Не первый год друг друга ведаем.

И вот, наконец, Корзун появился. С ним пришел еще один человек, закутанный в черный плащ. Он сдернул с головы башлык и вполголоса заговорил:

— Я очень благодарна вам, ростовцы, что надумали помочь своей Отчизне в самую трудную для нее годину…

— Княгиня Мария! — пронеслось по толпе.

Люди заволновались, теснее обступили Марию Ростовскую.

— Да, мы потерпели поражение, временное поражение, и виной тому не народ, а княжеские раздоры. Каждый город встречал полчища Батыя в одиночку. Но врагов было столь много, что ни одному княжеству не удалось биться с ними на равных. Причина великой беды нашей теперь всем ясна. Князья осознали, что только общерусская дружина сможет противостоять такой бешеной, неистовой рати. Сейчас мы — под строгим надзором поганых и не можем открыто готовить своих воинов к решающей сече. Вынуждены это делать тайно. Поэтому, верные мои ростовцы, я земно вам кланяюсь и всем сердцем прошу откликнуться на наш зов — оказать благодетельную помощь в подготовке восстания против поработителей. Хватить терпеть насильников! Они не только взимают с каждого двора десятую часть дани, не только требуют, чтобы наши воины участвовали в их жестоких и грабительских походах, но и по-прежнему разбойничают в русских городах и весях, оскверняют храмы и уводят в полон молодых мужчин и девушек. Именно так татары поступили уже в эти дни, набежав на отдаленные села и деревушки: Малиновку и Зверинец. Так неужели мы, православные люди, исповедующие веру Христа, будем стоять на коленях перед дикими варварами и спокойно взирать на их зверства? Хотите вы того?

— Не хотим, княгиня! — горячо отозвался мастеровой люд

— Спасибо, ростовцы. Видимо, так Богу угодно, чтобы Ростов Великий восстал первым, оправдывая своё гордое звание первого стольного града Ростово-Суздальской Руси. Но за нами восстанут и другие города: Ярославль, Углич, Суздаль, Переяславль, Владимир… Вся Русь всколыхнется. Уверена, что если сам народ захочет выступить на борьбу с супостатом, то злому ворогу уже не устоять, и никогда больше не топтать ордынскими копытами святую Русь.

Страстная, проникновенная речь княгини никого не оставила равнодушным. Сидорка близко ступил к Марии и поцеловал свой нательный крест.

— Клянемся, княгиня, постоять за матушку Русь!

— Клянемся! — вторили мастера.

В звериной дикой пустоши облюбовал себе скит отшельник. А через шестьдесят лет пришел в пустынь молодой монах Фотей, дабы похоронить отжившего свой долгий век дряхлого старца Иова. В последнюю встречу, отшельник молвил:

— Дни мои сочтены, Фотей. Через седмицу отойду. Готов ли ты покинуть свою обитель и жить в пустыне?

— Готов, старче.

Но убежденный ответ не оставил отшельника удовлетворенным:

— О, бренный человек, не знающий даже и того, что ты такое и сам в себе. Укроти себя, смирися, умолкни бедный перед Богом, Тварь перед Творцом, раб перед Господом! Дело Божие есть учреждать и повелевать, а твое — повиноваться и исполнять его святую волю. Возьми на себя, человек, ярмо Христово и сиим ярмом укрепи себя в правилах богомыслия и веры. Неси бремя Христово и сим бременем заменяй все тяготы мирские.

— Я исполню, старче, святые заповеди Христа.

Иов скончался ровно через неделю. Он оставил после себя потемневший от времени скит и нового отшельника. Через новые шестьдесят лет Фотею завернуло на девятый десяток. Он ходил в ветхом рубище, под коим виднелась власяница, грубая одежда из конского волоса, носимая ради изнурения тела, — и в зной летний и в стужу зимнюю.

Позеленевший крест, икона пресвятой Богоматери, монашеская ряса, да божественные книги составляли богатство отшельника.

С отроческих лет — пост, воздержание и забвение страстей приготовили его к принятию монашества. Но обитель, где Фотей принял постриг, недолго задержала в своих стенах инока. Приняв благословение игумена, Фотей удалился в пустынный скит, в коем преуспевал в вере и любви к Богу. Неустанные молитвы и чтение слова Божьего были ежедневным занятием Фотея; и так текла его благочестивая жизнь — в трудах, посте и молитвах.

Раз в год он отправлялся в свой Белогостицкий Георгиевский монастырь, очищал от согрешений душу в таинстве покаяния, и, приобщившись святых тайн, вновь возвращался в свой излюбленный скит, несмотря на просьбы игумена остаться в обители, дабы служить примером братии.

Иногда какой-нибудь княжеский или боярский охотник, случайно забредший в скит, вступал с Фотеем в беседу и начинал сомневаться в святости жизни иноческой, описывая прелести мира, веселую, полную довольства жизнь. Фотей постом и молитвами побеждал соблазны. Ему не нужны были ни слава, ни богатства, и он не покидал кельи, усиливая свои подвиги.

Но мало-помалу нечестивые мысли стали одолевать ум Фотея при чтении священного писания. Многие слова Божии в святых книгах старец стал почитать за неправильные, за недостойные величия Господа. Многое казалось ему неясным, не славящим, не возносящим имя Божие, а умаляющим его.

Сомнения волновали душу отшельника, и он, вместо молитв, стал предаваться иногда размышлениям, смущавшим его душу. Незаметно для себя, скитник дал возможность сомнению завладеть его умом и сердцем и стал пропускать своё обычное келейное правило[183].

Фотей ясно осознал, что грешит, страшно грешит мыслью, что близок к бездне падения, и с усилием боролся против искушений. С горячей молитвой припадал он к иконе Богоматери. Молитва успокаивала его, но теперь не было того сладостного покоя и торжества душевного, как прежде. Сомнения всё больше и больше отвлекали Фотея от покаяния и молитвы.

Измученный от душевных страданий, скитник надумал сходить к ростовскому епископу Кириллу.

«Припаду к ногам его, поведаю о своих сомнениях, и пусть святитель помолится обо мне и грехах моих, ибо нет покоя душе».

Собрался с силами, положил в суму священные книги и пошел к Ростову Великому. Но в городе владыки не оказалось.

— Во Владимире он, старче, — пояснил отшельнику монах Дионисий, с любопытством разглядывая келейника, одетого в ветхое рубище, через кое виднелась власяница. Отшельник был в преклонных летах, с изможденной согбенной фигурой и длинной седой бородой.

Власяница больше всего привлекла внимание Дионисия. Её мог надеть на себя лишь схимник, но всех людей ростовской епархии, принявших суровый обет, монах знал.

— Издалече ли к владыке, старче?

— Издалече, брат. Из пустыни, — блеклым, дребезжащим голосом ответил келейник.

— Из пустыни?.. Уж не сам ли скитник Фотей к нам пожаловал?

— Пожаловал, да зря ноги утруждал.

— Пойдем к нам в Григорьев затвор. Отдохнешь, старче, — с почтением в голосе предложил Дионисий.

Отшельник не отказался. Вскоре узнав, что перед ним сидит ученый монах, келейник оживился, и решил ему открыться.

— А не покажешь ли свои священные книги, старче?

— Отчего ж не показать? Еще в Белогостицком монастыре наслышан был я о тебе, брат Дионисий.

— Укажи, старче, какие места писания наталкивают тебя на нечестивые мысли.

Фотей указал, после чего Дионисий положил в сморщенные, дряхлые руки отшельника книгу из затвора.