Букан пристально глянул на Сутягу, криво ухмыльнулся.

— Так, ить, не той ухи похлебал, аль не того винца выпил… Бывает, от питий и яств можно окочуриться.

У Сутяги дрогнуло волосатое, приспущенное веко. Ошарашил-таки его княжий сотник. Выходит, отравить намерен князя Ростовского Ярослав. Ну и ну! Долго моргал выпученными глазами и, наконец, выдохнул:

— Да кто ж на оное отважится?

— Ты, боярин. Ты! — напрямик бухнул Агей.

Сутяга и вовсе очумел, даже зубатый рот раззявил от изумленья.

— Да ты в своем уме, Агей?!

— Пока на башку свою не жалуюсь… Ты пораскинь мозгами, боярин. Коль Василька не станет, великий князь Юрий Всеволодович вынужден будет прислать в Ростов другого князя. И кого ты, думаешь? Брата своего Ярослава. Коль Юрий не взял Ростов ратью, то возьмет его миром, прислав своего наместника. На то он имеет полное право. И тогда ты, боярин Борис Михайлыч Сутяга, станешь его правой рукой. И не токмо. Князь Ярослав непоседлив, на одном месте сидеть не любит. Ростов же Великий на тебя, ближнего боярина и воеводу, будет оставлять. Вся власть станет в твоих руках.

Пока Букан говорил, Сутяга помаленьку приходил в себя. Ну и дельце замыслил Ярослав! Ох, как ему охота занять Ростовский стол. Самый древний, самый знатный стол Ростово-Суздальской Руси. Нет почетней княжества!

Борис Михайлыч отпил из серебряной чары хмельного меда, пожевал неровными, но крепкими зубами пареную репу (страсть любил боярин этот овощ!) и глубокомысленно изрек:

— Власть себе в сласть, да не каждому она в руки дается. Всё — от Бога, сотник.

— На Бога надейся, а сам не плошай. Мудрено присловье. Вот и ты, боярин, не упускай случай. Ярослав тебя не токмо в первые бояре княжества возведет, но и наградит так, что и другому князю не снилось.

— Обещал бычка, а даст тычка. Как бы с носом не остаться, а того хуже — попадешь, как сом в вершу

— Удивляешь меня, боярин. Аль мало гривен тебе дал когда-то Ярослав Всеволодович? Кажись, в накладе не остался.

— Да, ить, как сказать… Деньги, что вода: пришли и ушли. Родись, крестись, женись, умирай — за всё денежки подай, им нет заговенья. Я на одних холопей, почитай, всю калиту извел. Уж больно жрать любят, окаянные, да и мрут, как мухи. У нас, ить, сам ведаешь, то лютое непогодье с голодухой, то моровая язва. Напасись тут калиты. Дай Бог на репу пока хватает. Худая жизнь!

— Тебе ли, боярин, о скудости говорить, — насмешливо изронил Агей. — И не хватит ли кружева плести? Я должен дать Ярославу ответ… Возьмешься Василька извести?

— Чудишь, сотник. Да неуж я смогу князю отравного зелья влить?

— Не сам же, боярин. Покумекай, пораскинь головой. Всякие людишки на белом свете водятся, глядишь, кто-то и сыщется. Не тебя мне уму-разуму учить… Пятьсот гривен золота князь Ярослав пожалует.

Сутяга аж руками замахал:

— Уволь, уволь, милок. Извести князя за такую малость?!

Теперь пришел черед изумляться Букану.

— Малость?! Да то ж шесть пудов золота!

— Нет, нет, не возьмусь, милок. Мне своя голова дороже.

Букан порывисто поднялся.

— Как знаешь, боярин. Пойду я.

Сутяга выдавил на лице умильную улыбку.

— Зачем же спешить, милок? Ты, чай, у меня завсегда гость дорогой. Отведу тебе повалушу, отдохни с дальней дорожки. Не спеши.

Агей зорко, вприщур посмотрел на боярина и согласно кивнул:

— Добро, отдохну в твоей повалуше.

Не час и не два сидел в одиноком раздумье Борис Михайлыч, и, наконец, облегченно вздохнул. Кажись, дельце и выгорит: сыщется такой человек.

Пришел к Букану в повалушу и сокрушенно молвил:

— На какой же тяжкий грех меня князь Ярослав подбивает. Ни епитимьей, ни схимой не замолишь. Ох, тяжкий грех… Но шибко нравен мне князь Ярослав. Так уж и быть, порадею за тыщу гривен.

— Что-о-о? — вытаращил глаза Букан.

— Что слышал, милок, что слышал. Сущий пустяк для Ярослава. Ростовское княжество куда дороже стоит.

Бориска родился на Чудском Конце города, в старенькой закопченной избенке, коя топилась по черному, в семье бедного сапожника. Родился хилым и болезненным, исходил ревом дни и ночи.

Отец Михайла тяжко вздыхал: и надо же такому дитятку на свет божий появиться. Орет и орет! При свете лучины сучил дратву, но, злясь на ребенка, часто её рвал и еще больше ожесточался.

— Да угомони его как-нибудь, мать. Терпенья нет!

— Да как я его угомоню, Михайла. У него, поди, киляк[88] в животе. Знахарку бы надо, авось заговорит.

— Так ступай, Матрена, мочи нет!

Знахарка жила в самом конце улицы. Старая избенка ее покосилась, утонула в бурьяне. К развалившемуся крыльцу вела еле приметная тропка.

Матрена истово перекрестилась и открыла дверь. В сумеречной избе было тихо. Топилась печь, едкий, сизый дым выбивался через волоковые оконца. На всех стенах избенки висели пучки засушенных трав и кореньев. На шестке в чугунках что-то кипело и булькало.

— Господи, Иусе Христе, есть кто дома?

С полатей свесилась косматая голова.

— Кого надо, тётенька? — детским голосом отозвалась голова.

— А, это ты дочка. Мне бы мать твою.

— Померла седмицу назад.

Девочка слезла с полатей, хлюпнула носом.

— Худо мне без маменьки.

— Худо, — вздохнула Матрена, — а я, было, к ней наладилась. Мальчонка Бориска у меня занемог. Чу, киляк к нему привязался. Плачем исходит. Ныне ума не приложу, что и делать.

— Коль желаешь, тетенька, так я помогу. Меня маменька многому научила.

— Звать-то тебя как, дитятко?

— Фетиньюшкой… Да ты не сумлевайся, тетенька. Помогу!

Матрена посидела, помолчала и… решилась.

— Идем, дитятко.

Михайла поначалу удивился, а потом, досадливо глянув на орущего Бориску, махнул рукой.

— Пущай пользует.

Фетиньюшка сняла драную шубейку из овчины, подошла к люльке и минуту-другую наблюдала за Бориской. Тот плакал и корчился всем телом.

— Надо бы рубашонку снять.

Из закута, откинув, занавесь из рогожи, вышел чумазый малец лет восьми и, скосив черные глазенки на Фетиньюшку, произнес:

— А сказывают, твоя мать ведьмака.

— И вовсе не ведьмака, — обидчиво отозвалась девочка, и вопросительно посмотрела на хозяина избы.

Михайла погрозил мальчонке кулаком.

— Ступай в закут, и чтоб носа не высовывал.

Слова мальца не некоторое время вывели девочку из себя. Она нахмурилась и посуровела личиком. Вот и делай людям добро. Многие знахарку за ведьму принимают. Напраслина всё это, словами матери подумала Фетиньюшка. Знахаркой была её мать, а не чародейкой, то ж отличать надо. Колдун всегда прячется от людей и окутывает свои чары величайшей тайной. Знахари же творят своё дело в открытую, без креста и молитвы не приступают к делу. Даже все целебные заговоры не обходятся без молитвенных просьб к Богу и святым угодникам. Правда, знахари тоже нашептывают тихо, вполголоса, но затем открыто и смело молвят: «Встанет раб Божий, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется рушником чистым; выйдет из избы к дверям, пойдет к храму, подойдет поближе да поклонится пониже».

Знахаря не надо разыскивать по питейным домам и видеть его во хмелю, выслушивать грубости и мат, смотреть, как он ломается, вымогает деньги, и страшит своим косым медвежьим взглядом и посулом горя и напастей. У знахаря — не «черное слово», кое всегда приносит беду, а везде крест — креститель, крест — красота церковная, крест вселенный — дьяволу устрашение, человеку спасение. Крест опускают в воду перед тем, как задумывают наговаривать её таинственными словами заговора, и тем самым вводят в неё могущественную целебную силу. У знахаря на дверях замка не висит, входная дверь открывается всегда легко и свободно; теплая изба отдает запахом сушеных трав, коими увешены стены и обложен палатный брус; всё на виду, и лишь только перед тем, как начать пользовать, знахарь уходит за перегородку Богу помолиться, снадобье приготовить.