Тогда Александр прибегнул к последнему средству. Он вышел к святой Софии и заявил, что предает мятежных граждан гневу хана, навсегда покидает Новгород и едет во Владимир. Народу пришлось покориться: с огромным ордынским войском ему не справиться.

Поручив Новгород девятилетнему сыну Дмитрию, Александр Ярославич отбыл в стольный град.

В Новгороде же «царствовала скорбь».

Лишь спустя три года открыл Лазутка Скитник свою тайну. Побывав в очередной раз в Ростове, он, устроив свои дела, как обычно зашел в хоромы тестя. Купец Василий Демьяныч Богданов давно уже утратил свою неприязнь к зятю, поэтому встретил его радушно.

— Мать! Накрывай стол!

Секлетея засуетилась, тотчас окликнула сенную девку:

— Помогай, Настёна. Дорогой гостенек прибыл.

Теща рада радешенька: Лазутка захаживает не часто, поди, новых вестей целый короб привез. А вестей они с Василием Демьянычем ждут, не дождутся. Как там, в неведомых краях дочка Олеся поживает, как внуки растут, не хворают ли?

— Уж ты поведай нам, Лазута Егорыч. Вся душа по родным деточкам извелась! — сердобольно произнесла Секлетея.

С некоторых пор и Василий Демьяныч и супруга его стали Скитника величать по отчеству. Уж давно не молодой: матерый мужик под пятьдесят годов, черная кудреватая борода густо перемежается седыми прядями. Летят годы! Но есть и другая причина: Скитник, вот уже несколько лет, на какой-то большой княжьей службе, коль запросто не только к боярину Корзуну, но и к самому князю Борису Васильковичу захаживает. Чуть ли не старший дружинник, если вкупе с ними в Орду ездит. Знатным человеком стал Лазута Егорыч!

Самому же Василию Демьянычу ныне под семьдесят. Но старик еще крепкий, в жизни недуга не знал. До сих пор, как самый именитый ростовский купец, торговлей промышляет. По-прежнему в хоромах не засиживается. Вот уж который год, на трех лодиях с товарами, выбирается по Которосли на Волгу и плывет с охранной грамотой баскака Туфана в Булгарию. Баскак хоть и затребовал за грамоту немалую мзду, но Василий Демьяныч в убытке не остается, возвращается на Неро с богатыми прибыльными товарами. Одним словом, не бедствует.

Но чем старше и богаче делался Василий Демьяныч, тем всё чаще и чаще стала обуревать его назойливая, неутешная мысль: кому это всё надо? Его одряхлевшей супруге, кою всё больше и больше одолевают разные недуги, и коя каждую ночь украдкой тихонько вздыхает и плачет по дочери. Соболино одеяльце в ногах, да потонули подушки в слезах… Самому себе? Но много ли одному надо? Это по молодости хочется богатством покичиться, красивыми нарядами пощеголять да в набольшие купцы выбиться, дабы весь торговый люд шапку перед тобой ломал. Ныне же, когда вот-вот на восьмой десяток завернет, и жить, как говорится, осталось два понедельника, хочется забросить всю торговлю и зажить покойно — с любимой дочерью, остепенившимся зятем и внуками. Чего бы еще лучше? Но Лазутка по-прежнему прячет где-то свою семью и на вопросы о дочери всегда уклончиво отвечает: живет Олеся в достатке, всем довольна, правда (Скитник этого не скрывает), скучает по отцу и матери. Вот на это и надо напирать. Сколько же можно не видеться с Олесей и внуками?!

На сей раз Лазутка посетил купца вечером. Он неторопливо потягивал из серебряной чары хмельной мед и также неспешно рассказывал о жене и детях. А за оконцами были уже сумерки, в связи с чем Василий Демьяныч предположил:

— Вспять, чую, не поедешь, Лазута Егорыч?

— У вас заночую, коль дозволишь, Василий Демьяныч.

Старики довольно переглянулись: впервые зять остается в хоромах на ночь.

— Какой разговор, Лазута Егорыч. Незачем было и спрашивать.

Василий Демьяныч пожевал ломоть пшеничного хлеба с черной икрой, вытер влажные губы льняным рушником и, после некоторого молчания, напрямик вопросил:

— А скажи-ка мне, зять, когда ты нам Олесю и внуков покажешь?

— Когда?.. Да как-нибудь покажу, Василий Демьяныч.

Ты мне это уже не первый год сулишь. Буде, Лазута Егорыч! Глянь на супругу мою. Измаялась вся, да и недужит. Может так статься, что никогда и не увидит Олесю с внуками.

Секлетея, как услышали такие слова, так и в рев пустилась.

— Ох, не увижу любимых деточек. Вот-вот ноженьки протяну.

Василий Демьяныч, вздыхая, кивал головой, скреб пятерней седую бороду и печально взирал на плачущую жену.

Скитник же, человек добрейшей души, терпеть не мог чьих-либо слез. Принялся успокаивать тещу:

— Закинь кручину, Секлетея Гавриловна. Так и быть, как-нибудь привезу на денек жену с ребятней. Привезу!

— Уж так благодарна буду тебе, милостивец! Токмо поборзей.

Но Василий Демьяныч особого довольства не выказал: крякнув в бороду, степенно молвил:

— Надо наше дело обстоятельно решать, Лазута Егорыч. Нам, как не говори, не долго осталось по белому свету бродить. Привози дочь и детей насовсем. Охота нам с Секлетеей последние годы вместе с семьей пожить.

— Простите меня, тесть и теща, но то неисполнимо. Как это мужу без жены и детей остаться? Мне еще, чую, немало лет в скрытне жить придется.

— Т-а-ак, — сумрачно протянул купец и, явно волнуясь и что-то решая, молчаливо заходил по покоям. Затем он ступил к Лазутке и молвил:

— А что ты скажешь, дорогой зятек, если мы с Секлетеей к дочери жить переедем? Как, мать, ты согласна?

— Да я хоть сейчас, государь мой! Нет мне житья без деточек.

Лазутка ошарашенными глазами уставился на тестя.

— А как твоя торговля, Василий Демьяныч?

— Хватит, наторговался! — без колебаний ответил купец. — В могилу всё с собой не заберешь. Хватит!

— А дом на кого оставишь?

— На слуг своих, Митьку да Харитонку, да на сенную девку Настену.

— А не разворуют? Глянь, сколь у тебя добра. А товара всякого?

— Я уж обо всем подумал, Лазута Егорыч. Всё добро и товары превращу в деньги. А с деньгами я и в твоей скрытне пригожусь.

— Круто же ты повернул, Василий Демьяныч. Круто!.. Но коль ты и в самом деле хочешь ко мне перебраться, то это другой разговор. Но допрежь мне надо с боярином Корзуном потолковать. Думаю, ты человек не болтливый, боярин возражать не будет. Завтра всё и обговорим.

На другой день Лазутка вновь вернулся к Василию Демьянычу и завил:

— Едва уговорил боярина.

— Аль боится, что ваш отай выдам? — нахмурил колосистые брови купец.

— Да не в том дело, Василий Демьяныч. Ты ведь в Ростове Великом самый именитый купец, немалую пользу городу оказываешь. Сам ведаешь, на доброй торговле города держатся. Тебя не токмо боярин, но и княгиня Мария с князем Борисом почитают. Жаль с таким купцом расставаться. Так и Неждан Иванович молвил.

Василий Демьяныч довольно крякнул. Чтят его удельные властители. Еще бы! Немало казны он жертвовал на храмы, монастыри, войско и градские нужды, особенно на новый Княгинин монастырь, за что ему Мария Михайловна низко поклонилась, да еще молвила при всем честно народе:

— Если бы такие пожертвования вносил каждый боярин и купец, то монастырь давно бы был возведен. От всего православного люда земно кланяюсь тебе, Василий Демьянович. Бог за щедроты твои воздаст сторицею.

Уважали, зело уважали купца Богданова в Ростове Великом. Он никогда не был скупердяем.

— А еще боярин Неждан Иванович молвил так, — продолжал Лазутка. — Купец — человек вольный, и никто не может ему приказать всю жизнь заниматься торговлей. Пусть с Богом едет к семье. Он и так уже гораздо послужил Ростову Великому.

— И еще раз послужу. Добрую половину казны передам родному городу. Никто в обиде на меня не останется.

— Ничего себе, скрытня, — подивился купец. — Да тут целое село.

— Село, Василий Демьяныч. Мужики назвали его Ядровым. Так что, прошу любить и жаловать.

— Многонько изб нарубили.

— И даже храм Божий стоит. Слава тебе, пресвятая Богородица, — перекрестилась на одноглавый шатровый купол, ослабевшая за дорогу Секлетея.