Воевода Протас Черток, долговязый, средних лет мужичина, с сивой хохлатой бородой, поклонился в пояс и низким, густым голосом молвил:

— Пошлю надежных сыскных людей, княже. Седни же закую ямщика — и тотчас в Ростов.

Протас повернулся и поспешил к низким сводчатым дверям, но его остановил князь:

— Впрочем, везти в Ростов не надо. Сам через седмицу собираюсь навестить брата. Кинь покуда в поруб.

— А девку?

— Девку?..Тоже до моего отъезда оставь.

— Где прикажешь держать, княже?

— А пусть с моими сенными девками посидит.

Сыскные люди, расспросив дотошно купца Осинцева про обличье Лазутки, обнаружили ямщика на другой же день. Молвили воеводе:

— Подручным у кузнеца Малея трудничает. Могутный, дьявол. Поди, отбиваться будет.

— Не отобьется. У меня на таких молодцев ушлый соцкий есть… А Малею за укрывательство преступника — двадцать плетей и в поруб!

Лазутку пришли брать пятеро гридней с десяцким.

— Отгулял, вор. Вяжи его, братцы!

Скитник глянул на дружинников, и на сердце его похолодело: сыскали-таки его княжьи люди. Ну, уж нет! Надо вырваться — и бежать. Надо спасать Олесю!

Лазутка выхватил из груды железа ржавый прут, отчаянно крикнул:

— Не подходи! Зашибу!

Гридни оробели: уж слишком мужик могутный, шмякнет железиной по башке — и поминай как звали. Но соцкий свирепо рявкнул:

— Взять!

Все пятеро навалились было на Лазутку, но тотчас трое рухнули наземь, остальные растерянно застыли. Экого богатыря мечами токмо брать.

Лазутка во всю прыть побежал к воротам изгороди, за коими виднелась изба кузнеца. Но ушлый соцкий, десяток лет ловивший всякого рода лихих людей, лишь усмехнулся. Не уйдет!

Как только Лазутка выскочил из ворот, тотчас на него была наброшена рыбачья сеть.

— Я ж баял — отгулял вор. Вязать его — и в поруб!

Все сенные девки, кои обслуживали княгиню Углицкую и ее боярышень, были немало удивлены, когда в их светелку, в сопровождении воеводы Протаса Чертка, ввели заплаканную девушку в темно зеленом сарафане.

— Приглядывайте за ней.

Черток еще раз окинул внимательным взглядом пленницу, почмокал тугими мясистыми губами, хмыкнул и удалился. Миновав сени и выйдя на высокое крыльцо, наказал караульным дружинникам:

— Девка, кою видели, чтоб из сеней и шагу не ступила!

Олесю же била нервная дрожь. Утирая рукавом сарафана горькие слезы, она замкнулась, и не отвечала на любопытные вопросы сенных девок. Она словно окаменела, душу ее заполонило отчаяние.

Лазутку уводили на ее глазах. Она побежала было за ним, но ее грубо остановили и повели совсем в другую сторону — к княжьему двору.

— Отпустите! Умоляю вас, отпустите! Дома остался мой сынишка Никитушка!

— Ничо, — скалил кривые зубы соцкий, и грязно добавил. — Не пропадет твой вы….! Шагай борзей, а то плетки сведаешь, прелюбодейка!

Если Василько и Мария с первой же встречи понравились друг другу, а затем и полюбили, то совсем иначе произошло с князем Владимиром. В 1231 году, когда у его брата родился сын Борис, юному углицкому князю не исполнилось и семнадцати.

Дядя, великий князь Юрий Всеволодович, дабы укрепить свое влияние на Полоцкую землю, женил Владимира на дочери полоцкого князя Гордиславе.

Княгиня была старше своего мужа на четыре года и полностью оправдывала свое имя. О ее чрезмерной гордости вскоре стало известно всему Углицкому княжеству. Своенравная, строптивая хозяйка «Углече поле» чуть ли не с первого дня принялась вмешиваться в правление молодого князя. Боярам то пришлось не по нраву.

— Наша княгиня вся в мать Святохну Казимировну, — молвил один из княжьих мужей. — Та помыкала своим мужем Борисом Давыдовичем, а когда тот преставился, Святохна задумала отравить пасынков Василька и Вячеслава, но пагуба сорвалась. Тогда мачеха попыталась изгнать обоих из Полоцкой земли, но вмешались бояре, кои решили заступиться за сынов покойного князя. Гордая дочь польского короля впала в гнев и повелела своей свите уничтожить всех полоцких бояр, кои ей были враждебны. Были убиты тысяцкий и посадник. Горожане ожесточились: «Святохна не токмо бояр бьет, но и народ грабит! Буде терпеть иноверку!»

Ненавистную Святохну схватили и заключили в темницу… Вот такая была матушка у нашей княгини. Как бы Гордислава и за нас не принялась. Князь-то Владимир не слишком тверд, не чета своему брату Васильку. Тот вертеть собой не позволит.

— Истину сказываешь. Мягковат наш князь.

Разговоры бояр доходили до Владимира. Он мрачнел и злился на супругу, кою… не любил. Лицо ее хоть и было привлекательным, но на нем застыла неизгладимая печать холодности и каприза.

Владимир не хотел жениться на дочери польской принцессы, но против воли дяди не пойдешь. Он — великий князь Ростово-Суздальской Руси, и ему нужны добрые отношения с Неметчиной. Рыцари-крестоносцы давно уже кровожадно посматривают на Псков и Новгород, как на жирные куски, и сей брак пока приносит плоды. Вот и приходится терпеть надменную супругу.

В своем тереме Владимир долго сидеть не любил. Он то целыми неделями пропадал на охоте, то уезжал погостить к Васильку, где, в бывшем отеческом тереме, всегда пребывал в добром расположении духа.

Владимир выезжал в Ростов с тремя десятками дружинников, своими верными слугами, готовыми по малейшему приказу умереть за своего князя.

Верны были Владимиру и дворовые слуги, коих он никогда не старался обидеть, наказать за лень и нерадивость. Да и повода к тому не было: слуги, чувствуя добрый и справедливый нрав господина, держались хорошего места и старались во всем услужить князю. Гордислава пыталась приблизить к себе бояр, княжьих мужей и молодых гридней, надеясь через них усилить свое влияние на Владимира. Но у нее ничего не получилось: никто не захотел переходить на ее сторону и служить тайным и корыстным помыслам княгини. И это крайне раздражало и бесило дочь бывшей польской принцессы. Здесь, в этой дикой, лесной, заболоченной стране, она ничего не может. Как и все русские бабы, она должна быть покорной и не высовывать носа дальше женской половины княжеских хором. Да разве можно сравнить варварские обычаи княжеского русского двора с жизнью великолепного двора короля Казимира, о котором с таким увлечением рассказывала ее мать.

А Владимир лишь посмеивался:

— Здесь тебе не Варшава, на Руси другие заповеди. Они — в чистоте душевной да в служении Богу. Каждый день, женушка, надлежит тебе пропеть вечерню, павечерницу, полунощницу в тишине, со вниманием и смирением, с молитвами и поклонами, а после молитвы уже ничего не пить и не есть. Ложась спать, класть три земных поклона, а в полночь, тайком встав, со слезами прилежно Богу молиться о своих согрешениях и отпущении грехов, о здравии супруга своего. А утром, встав чуть свет, вновь Богу молиться… А в церкви стоять на службе со страхом и молча молиться, по сторонам не озираться, ни к стене, ни к столбу не прислоняться, с ноги на ногу не переступать. Руки сложить на груди крестом, молиться со страхом и трепетом, со вздохами и слезами. А, придя домой, помолившись, тотчас сесть за рукоделие да за прялку…

— Довольно, князь! — не выдерживала Гордислава.

— Да я еще и малой толики тебе не поведал, как доброй женой и хозяйкой в доме быть.

— Довольно меня учить! — Гордислава даже ногой топнула.

Владимир же всё с тем же спокойствием и скрытой усмешкой продолжал:

— Да как же, женушка? Коль муж супругу не учит и дом свой не по заповедям Божьим устраивает, и о своей душе не радеет, то и сам он погибнет, и дом свой погубит. Ведь как Ярослав Мудрый поучает: «Если же добрый муж радеет о своем спасении и жену наставляет, и домочадцев страху Божию учит и правильному христианскому житию, то он со всеми вместе в благоденствии с Богом жизнь свою проживет и милость Божию получит». А еще: «Да убоится жена мужа…»

— Оставь меня! — с неудержимой злостью закричала княгиня.