— Аль не ведаешь? — колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника. — А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.

— Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?

— Сказал, сказал, зятек.

Глаза Фетиньи и вовсе впились во Власа.

— Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?

— Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи — в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.

— Господи! — потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня. — Да я ж сама надоумила. Господи!

Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.

— Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?! — опешил Влас.

Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.

— Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.

Мало погодя, Фетинья пришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.

— Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.

— Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!

В каморке своей Фетинья молвила:

— Отцу своему о нашей встрече не сказывай.

— Дык, че тут собинного-то?

— Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.

— Ладно, не расскажу, баушка.

Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.

— Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.

Влас испуганно перекрестлся.

— Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.

Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи! Лютый ворог перехитрил ее любимого Борисыньку и отравил, отравил ее же зельем.

Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:

— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни- и — и!

Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!

Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!

Думай, думай Фетинья!

И она думала дни и ночи напролет, пока, наконец, не посетила ее удачная, спасительная мысль. И с той минуты Фетинья принялась укреплять свои силы. Не пройдет и двух недель, как ее насильник, тать, ирод и кровопивец обретет неминучую смерть.

За Олесю и епископ Кирилл молился, и сам купец, и супруга его Секлетея, но Олесю все чаще и чаще одолевало помешательство, и все реже к ней приходило просветление.

Василий Демьяныч, забросив торговлю и выполняя наказы владыки, все дни проводил в храме. Никогда еще ростовцы не ведали такого усердного богомольца. Но когда тот, ближе к вечеру, возвращался домой, то все надежды его угасали: Олеся пребывала всё в том же безумном мире.

Убитая горем Секлетея поведала:

— Утром от жуткого крика пробудилась. Поднялась в светелку, а там Олеся криком исходит: «Дьяволы! Дьяволы!» Трясется вся и рукой на дверь показывает. А меня даже не признала. Страсти-то какие, пресвятая Богородица!

Василий Демьяныч тяжко вздохнул: совсем худо дочке.

— А ныне что?

— Забилась за прялку и тихонько плачет… Что делать-то будем, государь мой?

— Молись, молись, Секлетея! — словами епископа Кирилла произнес Василий Демьяныч.

— Да я ль не молюсь, батюшка? Все ночи перед киотом простаиваю.

— Молись!

Секлетея молча поклонилась и пошла к стряпухе, дабы та всё приготовила к вечерней трапезе, а купец, сгорбившись, продолжал сидеть на лавке.

Все последние дни, когда Олеся лишилась рассудка, он перестал серчать на «непутевую дочь». Вначале его охватила тревога, а потом острая жалость. Ведь это с его родным и любимым чадом приключилась большая беда, с его Олесей…

Олеся!

И Василий Демьяныч невольно вспомнил свои молодые годы, поездку в Углич и встречу с вдовой бывшего княжьего дружинника. Ах, как полюбилась ему робкая и застенчивая красавица! Он был безмерно счастлив, и летал как на крыльях. Олеся пленила его душу, заставила обо всем забыться. Как она его горячо ласкала, какие нежные слова говорила. До сих пор звучит в ушах ее задушевный, ласковый голос: «Сокол ты мой ненаглядный… Любый ты мой… Желанный…»

Девять месяцев, проведенные в Угличе, оказались для него самыми светлыми и счастливыми в его жизни. Он познал величайшую любовь, коя дана не каждому мужчине.

«Да то ж сам Бог меня Олесей наградил», — подумалось вдруг Василию Демьянычу. Бог!.. Господь дал мне и дочку, коя выросла, и стала как две капли воды похожа на мать. Та же изумительная красота, тот же мягкий и добрый голос, те же лучистые, васильковые глаза. И вот теперь его любимое чадо погибает. Погибает! В любой час она может покончить с собой.

Василий Демьяны порывисто поднялся с лавки и пошел в светелку Олеси. Дверь была открыта. Дочь сидела за прялкой и, мотая из стороны в сторону головой, с блаженной улыбкой, что-то невнятно напевала. Подле неё стоял годовалый Никитка в легком, малиновом кафтанчике и в красных сапожках из юфти.[113] Услышав шаги, мальчонка повернулся к Василию Демьянычу и, растягивая слова, пролепетал:

— Ба-да-да… Де-да.

Купец, оторопев от неожиданности, так и застыл у порожка.

— Ты чего… ты чего это сказал?

— Де — да.

Василий Демьяныч растроганно глянул на мальчонку. Перед ним же — внук, внук! И он назвал его своим дедушкой.

Василий Демьяных поднял Никитушку на руки и, обуреваемый светлыми трогательными чувствами, молвил:

— Я — дедушка твой, внучек. Дедушка.

По впалой щеке Василия Демьяныча скользнула благостная слеза.

Увидев супруга с Никитушкой на руках, Секлетея несказанно обрадовалась. Слава тебе Господи! Дошли молитвы до Спасителя. Признал-таки государь ее внука. А то и видеть не хотел. Всё: пригулыш да пригулыш, и нечего на него глядеть.

Сама Секлетея, хоть и журила Олесю, но Никитушку с первых дней пожалела. Он-то ни в чем не виноват, на нем греха нет, зачем же его от сердца отрывать? И не отрывала: как Василий Демьяныч за порог — Секлетея тотчас к Олесе в светелку. Внук еще три недели назад ее «бабусей» назвал. Сколь радости у Секлетеи было! И вот настал черед Василия Демьяныча. Другой час с Никитушкой по терему ходит, аж лицом посветлел. Как тут не разутешиться?

— Ты боле внука-то с дочкой не оставляй. Мало ли чего… Днюй и ночуй в светелке.

— Давно бы так, государь мой, — вовсе воспрянула Секлетея, и тотчас решилась попросить о том, о коем бы никогда и язык не повернулся:

— У покойного боярина Сутяги старая мамка его, Фетинья, проживает. Ты, небось, слышал о ней, государь мой?

— Ну?

— Знахарство ведает. Многих людей, чу, исцелила. Не послать ли за ней?

Лицо супруга нахмурилось, посуровело. Всплыли слова владыки Кирилла: «Кто обращается к нечистым бесам, от коих отрекались в святом крещении, как и от дел их, призывает к себе чародеев и кудесников, и волхвов, и всяких колдунов и знахарей с их корешками, — тот готовит себя диаволу на муки вечные».