Сумеречно стало на душе Олеси, пока не встретилась с глазами Лазутки — всё понимающими, ласковыми, излучающими любовь.

— Не кручинься, лебедушка. Печаль твоя скоро минует. Придет к тебе радость, поверь слову моему.

— Добро бы так, любый. Пока же неспокойно мне.

— Верю, Олеся, но всё уладится. А сейчас пора тебе отдохнуть. Будем почивать. Утро вечера мудренее.

— Хорошо, любый мой… Но токмо не тревожь меня.

— Не буду, лебедушка. Всему свой срок.

Несколько дней Олеся приходила в себя, а затем как-то подошла к бортнику и спросила:

— Где веник лежит, Петр Авдеич? Надо бы в избе прибраться.

Петруха (по отчеству его сроду не величали, да и не принято на Руси простолюдинов отчеством наделять) довольно улыбнулся и принес из сеней веник.

— Ты уж прости, Олеся Васильевна, подзапустил я свои хоромы, хе-хе. Не зря говорят: без хозяйки — дом сирота. Уж так получилось, но я всю жизнь бобылем… А может, я сам подмету, доченька?

— Не мужское дело с веником ходить.

И закипела работа! Всё-то Олеся вымела, выскребла, посуду горячей водой вымыла, а затем принялась за баню-мыленку.

Петруха удвленно ахал:

— Вот те и купецка дочь! Глянь, какую чистоту навела. Сразу видно — не лежебока.

— Добрая будет хозяюшка, — не нарадовался Скитник. Одно смущало: Олеся совсем еше юная девушка, только-только шестнадцать лет миновало, он же на десять годков старше. Да и пойдет ли она еще замуж? Девичье сердце изменчиво… Но и в полюбовницы он её не возьмет, лучше отпустит домой с миром. Ему нужна верная жена, а не наложница.

Скитник не торопил события. Вот уже неделю живут они с Олесей в избе Бортника, но ни разу больше Лазутка свою лебедушку не поцеловал, не улещал жаркими словами. Пусть Олеся привыкнет, поразмышляет над своей судьбой. Он, Лазутка, ни в чем принуждать её не будет.

Пока же Скитник, не привыкший к безделью, срубил для Гнедка пристрой, ибо Покров на носу, а затем смастерил пару силков, рогатину и два самострела.

— Не за горами зима, Авдеич. Буду зверя добывать, птицу и белку бить. В голоде сидеть не будем.

— Добыча не помешает, но будь осторожен. Тут окрест и медведи и вепри, и рыси водятся. Зри в оба, детинушка.

Как-то Лазутка ушел на промысел с утра, но к вечеру не вернулся. Олеся забеспокоилась:

— Никак, беда приключилась, Петр Авдеич.

— Едва ли, — успокоил Бортник. — Лазутка твой — мужик ловкий, скоро вернется.

Но Скитник не вернулся и утром. Олеся вся в слезах упала на колени перед образом Спаса, взмолилась:

— Господи! Спаси, сохрани и помилуй раба твоего Лазутку. Спаси моего любого!..

Скитник, прихрамывая, в изодранном кафтане, появился в избе лишь после полудня. Олеся кинулась ему на шею.

— Жив! Любый ты мой, жив!

Петруха протяжно крякнул, а Олеся неистово целовала Лазуткино лицо, вся светясь от радости.

— Где ж пропадал, любый мой? Вижу, поранился. Садись борзей на лавку, надо перевязать тебя.

Скитник поведал:

— Силки ставил. Вспять пошел и сам в ловушку угодил. Бац — и в яме сохатого.

— Да куда ж тебя занесло? — ахнул Петруха. — Почитай, отсель верст пятнадцать. Ту ловушку я еще по весне сработал. Забыл тебя упредить: как увидишь посохшую ель с тремя зарубинами — обочь её западня. Кто ж мог подумать, что ты в такую даль пустишься. Легко еще отделался, о край бухнулся, а кабы осередь — поминай как звали.

Петруха осмотрел Лазуткину ногу и перекрестился:

— Слава Богу, острие кола лишь мякоть пронзило. В рубашке родился, детинушка… Заживет, у меня пользительная мазь имеется. Недельку похромаешь, а дальше хоть в пляс на свадебку.

Всю неделю Олеся неотлучно находилась подле Лазутки. Лучистые глаза её были сердобольны и… счастливы. Обовьет ночью горячей рукой за шею, спросит:

— Полегче ли тебе, любый?

— Полегче, Олеся. Спасибо тебе, родная… Добрая ты, ласковая… Вот такую бы мне в жены.

— Так возьми, любый!

— А не пожалеешь? Коль возьму, так на всю жизнь.

— Не пожалею. Буду верна тебе до конца.

Лазутка поцеловал Олесю страстным, пьянящим поцелуем.

Утром Скитник обратился к Бортнику:

— Слышь, Авдеич, а обряд венчания ты не забыл?

— Такое не забывается, — понимающе глянул на Лазутку Бортник.

— Так сделай милость, повенчай нас с Олесей.

— Повенчать бы можно, да токмо кое-каких вещей не достает для оного обряда.

— Ничего, обойдемся, Авдеич. Доставай свой подрясник и приступай.

— Не гони лошадей, детинушка. Дело-то сурьезное. Допрежь надо баньку истопить и очиститься, затем перед иконой встать и покаяться… Дело-то, сказваю, сурьезное.

У зимы брюхо хоть и велико, но не голодовали. Без мяса и хлеба не жили. Мясо добывали охотой мужчины, а хлеба выпекать давно уже научилась Олеся.

Бортник не нарадовался:

— Знатная у тебя жена, Лазутка. И караваи пышные и пироги с зайчатиной сами в рот просятся. Жаль, муки маловато, не чаял, что у меня будут еще два едока. Но как-нибудь протянем.

— Продержимся, Авдеич. Зверя в лесах довольно.

Еще в зазимье удалось завалить крупного сохатого, так что в мясе не нуждались. Были у Бортника и другие запасы: сушеные и соленые грибы, орехи и мед, моченая брусника… Одним словом, не бедствовали.

В дикой лесной глуши счастливо тянулись дни для Олеси и Лазутки. Скитник не мог наглядеться на свою лебедушку. Верна оказалась своему слову Олеся.

— Есть у меня тятенька и матушка, но с ними мне все равно бы не жить. Выдали бы меня за нелюбого человека, что страшней смерти. Отныне ты для меня самый близкий и самый родной человек. Навсегда запомни это, Лазутка. Отныне ты — государь мой, — убежденно и ласково молвила Олеся после первой брачной ночи.

Лазутка зацеловал девушку. Три месяца минуло, а Олеся оставалась всё такой же пылкой, нежной и заботливой женушкой.

Авдееич и то подметил:

— Зрю, великая любовь между вами. И дай Бог, чтобы она никогда не померкла.

Покойно и безоблачно было на лесной заимке. Казалось, ничего не предвещало беды.

В один из январских дней князь Василько Константинович позвал к себе известного зверолова-медвежатника Вавилку Грача и повелел:

— Дам тебе, Вавилка, десять гридней из молодшей дружины и ступай в леса. Подними из берлоги медведя и доставь в Ростов.

— Доставлю, князь, — поклонился Вавилка. Был он коренаст, сухотел и обличьем черен, за что и заимел кличку Грач.

Зима была метельная и среброснежная, дремучие леса утонули в высоких сугробах. Охотники пошли на коротких и широких лыжах, обитых выделанной лосиной кожей. Метели отшумели две недели назад, поэтому снег отстоялся, сделался плотным и упругим, на коем отчетливо отпечатывался любой след. Но ни птичьи, ни звериные следы Грача не волновали. Медведь сейчас спит в своем лежбище, и наткнуться на него не так-то просто: каждый год медведь меняет свою берлогу.

На другой день охотники остановились перед непроходимой трущобой.

— Надо глянуть, — молвил Грач.

Путь к середине трущобы прокладывали топорами, обрубая заснеженные ветви.

— А ну сюда, робяты! — воскликнул Вавилка.

Гридни подошли и оторопели: перед ними оказался летний, заледенелый возок.

— Чудеса-а! — протянул Вавилка. — И как токмо он здесь очутился?

— Уж не с ковра ли самолета скинули? — всерьез предположил один из дружинников.

— На что хочешь и думай, Пятунка. От дороги-то, почитай, с версту, — молвил другой молодой гридень.

— Ежели человек упрятал, то какую же силищу надо иметь! Но зачем сюда тащить возок? — недоумевал Вавилка.

— Нет, братцы, тут дело нечистое. Не ковер-самолет, так дьяволы затащили. Нечистое место! — перекрестился Пятунка.

— Правда твоя, десятник, — молвил Вавилка и, еще раз осмотрев трущобу и обледенелый возок, добавил. — Уходим, братцы, от греха подальше.

Но чудеса продолжались. Где-то часа через два наткнулись на свежую лыжню.