1921 «Теплое сердце брата укусили свинцовые осы…» Теплое сердце брата укусили свинцовые осы, Волжские нивы побиты желтым палящим дождем, В нищей корзине жизни — яблоки и папиросы, Трижды чудесна осень в белом величьи своем. Медленный листопад на самом краю небосклона, Желтизна проступила на теле стенных газет, Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена, В матовом небе зданий желто-багряный цвет. Желто-багряный цвет всемирного листопада, Запах милого тленья от руки восковой, С низким поклоном листья в воздухе Летнего Сада, Медленно прохожу по золотой мостовой. Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега, Солоноватый привкус поздних осенних дней, С гиком по звонким камням летит шальная телега, Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей. 30 августа 1921 Любовь («Снова воздух пьяного марта…») Снова воздух пьяного марта, Снова ночь моего обручения. Селениты на крыше играют в карты, И я попросил разрешения. У теплой трубы занимаю место, Голоса звенят колокольцами: «Пять алмазов… на карте ваша невеста». Пальцы крупье с белыми кольцами. Дворники спят. Ворота закрыты. Свет погас за окошками. «Дама бубен», — кричат Селениты Голубые, с длинными ножками. Небо лунную руку простерло, Страшный крик за оградою, Я хватаю крупье за горло И прямов прошлое падаю. Навстречу зимы летят снежками, Царскосельские зимы, синие. Первая любовь с коньками И шубка в вечернем инее. В черном небе ветки и гнезда, Прыгнет белка, снежок осыпав… Ближе, ближе… Тускнеют звезды От каблуков и обозных скрипов. Ближе… Винтовка и песни в вагоне, В колокол трижды ударили, Плачет женщина на перроне, Провожая глазами карими. О, берег серпуховской квартиры, После моря такого бурного. Очнулся и слышу звоны лиры С потолка лазурного. Мне ли томиться лунной любовью? Сердце. Сердце мое беспощадное! Елена, девственной кровью Утоли мое тело жадное. 1921 «Я этим грезил до сих пор…» Я этим грезил до сих пор, Ты лучшими владела снами. Черти последний приговор Тупыми легкими носками. О, лебединый сгиб руки, И как заря колен дыханье, Сереброкрылые значки, Небесное чистописанье. Одна душа за всех плывешь И каждая душа на сцене Не помнит ярусов и лож, Качаясь чайкой в белой пене. Уже над нежною толпой В сто тысяч вольт пылают свечи, И слава солнечной фатой Покрыла матовые плечи. «Торговец тканями тонкинскими…» Торговец тканями тонкинскими, Штанами хрустнув чесучовыми, На камень сел, шоссе сыреет, И легкий вечер пахнет маками. Как на фарфоровом кофейнике Простые травы веют Азией, — Репейник за спиной тонкинца Канаву делает Китаем. Две дачницы с болонкой розовой Проходят по шоссе: «Дитя мое, Я ложа брачного с китайцем Не разделяла бы, хотя…» Твое имя Луна населена словами: В кустах шарики-ежи, На льдах томные моржи, На ветвях соловьи и кукушки, А имя твое — царица слов, Живущих в лунных морях. Царице морской Прислуживают дельфины: Слава, любовь и левкой. «Дао изначальный свет…» Дао изначальный свет Желтую бросает тень, Если ты большой поэт — На тебе почиет вень. Ветки легкие олив Или северной сосны Для тебя гиероглиф Желтой райской вышины. Ты не пробуй разбирать, Хитрых знаков не пытай, Только сердцем надо знать, Что и в небе есть Китай! «В голубом прозрачном крематории…» В голубом прозрачном крематории Легкие истлели облака, Над Невою солнце Евпатории, И вода светла и глубока. Женщина прекрасная и бледная У дубовой двери замерла, Сквозь перчатку жалит ручка медная, Бьет в глаза нещадный блеск стекла. «Милое и нежное создание, Я сейчас у ног твоих умру, Разве можно бегать на свидание В эту нестерпимую жару? Будешь ты изменой и утратою Мучиться за этими дверьми, Лучше обратись скорее в статую И колонну эту обними!» Дверь тяжелая сопротивляется, Деревянный темно-красный лев От широкой рамы отделяется И увещевает нараспев: Он и сам меняет очертания, Город с длинным шпилем золотым. Дождь над Темзой, север — Христиания, А сегодня виноградный Крым! Скоро осень и у нас, и за морем, Будет ветер над Невой звенеть, Если тело можно сделать мрамором, Ты должна скорей оцепенеть! Все равно за спущенными шторами Он совсем не ждет твоих шагов, Встретишься с уклончивыми взорами И вдохнешь струю чужих духов. Женщина к колонне приближается, Под горячим золотым дождем, Тело, застывая, обнажается, И прожилки мрамора на нем. Будет он винить жару проклятую И напрасно ждать ее одной, Стережет задумчивую статую У его подъезда лев резной. |
