«Истории дальние тени…» О, как на склоне наших лет… Истории дальние тени Я вижу, но я вдохновлен Не славой чужих поколений, Не видом мечей и знамен. Мне кажутся как бы родными Не те, кто боялся огня, И не победители — с ними Что общего есть у меня? — Но те, в ком последняя нежность К земному тем стала сильней, Чем явственнее безнадежность Слабеющей жизни своей. Холодно чувство сиротства На склоне растраченных дней — С тобою печального сходства Ищу я у ближних людей. «В далеком шествии планет…» В далеком шествии планет И звезд и дальних лет И мы участвуем, и час, Который старит нас… И жук, и птица, и трава — Все, чем земля жива И чем жила: да, мертвецы Участвуют, отцов отцы… Их труд. Их суд… И мне из этого всего Ничто не может быть важней Существованья моего… Ты — сердце сердца моего, Ты — жизни жизнь моей. «Забор под дубом… Желтый помидор…» Забор под дубом… Желтый помидор, Растение подперто хворостиной, Все, как могло быть там, у нас. Но гор Присутствие почти везде. Маслиной И виноградом испещренный дол И то, что в сентябре лишь ночью холод, Напоминают мне, что я провел В изгнанье двадцать лет. Где был ты молод, Там в эти дни не южная краса — «В багрец и золото одетые леса». 1946–1956 Освобождение Вернули деревням и городу солдата, Счастливец за станком опять и за сохой, А неудачнику — больничная палата, И нищенство, и жить с обманщицей женой. Еще из лагеря вернули заключенных, Такой-то не сожжен, не умер под плетьми, Но даже он забыть сумеет ли о стонах Своих и ближнего, хоть гром побед греми! Чем, победители, утешите вы этих? Конечно, не расправами с врагом. Вот если б вы любовь развить умели в детях К тому, что наше и забыли мы о чем. И разве слезы все в чудовищном избытке Не пролиты затем, чтоб доказать (пора!) Несостоятельность еще одной попытки Отречься от Того, Кто — океан добра. «Напрасно хотелось России…» Напрасно хотелось России Ужасной ценою купить, Чтоб этому больше не быть: Друг другу и в новой стихии По-прежнему люди чужие, А сердцу усталому надо, Чтоб самая ветхая вновь Его оживляла триада: Страданье, прощенье, любовь. Эмигрант I. «Как часто я прикидывал в уме…» Как часто я прикидывал в уме, Какая доля хуже: Жить у себя, но как в тюрьме, Иль на свободе, но в какой-то луже. Должно быть, эмиграция права, Но знаете, конечно, сами: Казалось бы, «Вот счастье, вот права» — Европа с дивными искусства образцами. Но изнурителен чужой язык, И не привыкли мы к его чрезмерным дозам, И эта наша песнь — под тряпкой вскрик, Больного бормотанье под наркозом. Но под приказом тоже не поется, И, может быть, в потомстве отзовется Не их затверженный мотив, А наш полузадушенный призыв. II. «Мне кажется, что мог бы эмигрант…» Мне кажется, что мог бы эмигрант Примерно так ответить на упреки, Что изменил он родине своей: «Уж я не говорю о всех бежавших На Запад в прошлом, чтобы ей служить, Но был изменником и Достоевский. Ветхозаветная его душа Вас называла бесами, и Пушкин Изменником в таком же смысле был: Уже тогда прославил он свободу! Они учителя мои в любви К России…» III. «Жертва времени-безвременья…» Жертва времени-безвременья, Под обстрелом неприятеля Вглядываюсь в нашу темень я: Тень журналов, тень читателя, Эти поиски стихии, Веры, почвы, дела, нации (Двадцать девять лет в России, Скоро тридцать в эмиграции)… Неужели наша странница, Наша муза-бесприданница, В сердце мира не останется, Жалкой, да, и тем не менее Честной, как разоблачение? IV. «Конкорд и Елисейские поля…» Конкорд и Елисейские поля, А в памяти Садовая и Невский, Над Блоком петербургская земля, Над всеми странами Толстой и Достоевский. Я русскому приятелю звоню, Мы говорим на языке России, Но оба мы на самом дне стихии Парижа и Отана и Оню. Душой присутствуя и там и здесь, Российский эмигрант умрет не весь, На родине его любить потомок будет, И Запад своего метека не забудет. |
