III. «О жизни увы! жестокой…» О жизни увы! жестокой, Как никогда в веках, Я думал в ночи глубокой. И ты в моих руках Протяжно застонала, Как будто в царстве сна, Печальная весна, Мой холод ты узнала. IV. «Уже в корзины жестяные…» Уже в корзины жестяные Метельщик собирает сор. Слабеют огоньки цветные И неба ширится простор. Сегодня в этом переходе К сиянию — ночных теней Есть что-то чувственное, вроде Улыбки, милая, твоей! Как будто в сумрака сожженье Над очень бледной мостовой Твоих очей изнеможенье Вмешалось дивной синевой. V. «На солнце сквозь опущенные веки…» На солнце сквозь опущенные веки Просвечивает розовая кровь. К печали сердце приготовь, Я полюбил тебя навеки. И если мир исчезнет для меня, Твоими летними очами Я заменю и море с парусами, И небо из лазури и огня. Какой то трепет еле уследимый, Ты миру и сейчас передаешь, И даже воздух на тебя похож — Такой же светлый и необходимый. VI. «В молчанье возглас петуха…» В молчанье возглас петуха — Сквозь тягостную ночь Заря — подальше от греха — Мне в темноте не в мочь. Душе на волю хочется Ночами — что ж пора? Душа бесплодно мечется, Как за стеной ветра. Светает — проблески в окне, И, бледный ангел мой, Услышав утро над собой, Ты улыбаешься во сне. VII. «Светает. Солнце озарило…» Светает. Солнце озарило Видения души моей, Но все что в сумраке пленило, Не стало меньше и бедней. В час утренний и до рассвета Почти нездешней тишиной Впервые жизнь моя одета. Ты и незримая со мной — Не тень томящая ночами, Не ослепляющий кумир, — Живая, бледная, с очами Печальными как Божий мир. 1925–1926 «…А всё же мы не все ожесточились…» …А всё же мы не все ожесточились, И нам под тяжестью недавних лет Нельзя дышать и чувствовать, не силясь Такую муку вынести на свет. Но где же свет? Над нами, рядом с нами И в нас самих мерцает он порой — Не этот, погасающий ночами, А тот, незримый, не вполне земной. Крепись, душа! И я почти смиренно, Как друг, сопровождаю жизнь мою, И вдруг забрезжит: и в иной вселенной Себя я без испуга застаю. Тогда-то изнутри слова и вещи Я вижу, и тогда понятно мне, Что в мир несовершенный и зловещий Мы брошены не по своей вине. И слышу я с отрадой лишь оттуда Слова проклятий у глухой стены, Которой мы — зачем? — отделены От близкого, от истинного чуда. 1926 Любовь («Мой друг, подумай: за стеной…») Мой друг, подумай: за стеной, Должно быть холод ледяной, И стынут руки на соломе, И кашель ветром отнесло, И люстра блещет тяжело За шторами в публичном доме. Мой друг, неправда ли, тюрьма — Ее засовы и решетки — Прочнее счастья? Без ума, Как алкоголик после водки, Влюбляясь где-то мы парим, И нежность нас оберегает, Но мир дыханием своим Непрочный полог разъедает. Как редко побеждаем мы, Как горько плачем уступая, Но яд — сильнее сулемы — От исчезающего рая Не оставляет и следа. И только — если череда Блаженно-смутных обольщений Истает дымом, — лишь тогда, Лишь в холоде опустошений, Лишь там где ничего не жаль, Забрезжит нам любовь иная, Венцом из света окружая Земли просторную печаль. 1926 «Не диво — радио: над океаном…» Не диво — радио: над океаном Бесшумно пробегающий паук; Не диво — город: под аэропланом Распластанные крыши; только стук, Стук сердца нашего обыкновенный, Жизнь сердца без начала, без конца — Единственное чудо во вселенной, Единственно достойное Творца. Как хорошо, что в мире мы как дома, Не у себя, а у Него в гостях; Что жизнь неуловима, невесома, Таинственна, как музыка впотьмах. Как хорошо, что нашими руками Мы строим только годное на слом. Как хорошо, что мы не знаем сами И никогда, быть может, не поймем Того, что отражает жизнь земная, Что выше упоения и мук, О чем лишь сердца непонятный стук Рассказывает нам, не уставая. |
