Петербург — Берлин, 1922–1923 III «Быть может оттого, что сердцем я слабею…» Быть может оттого, что сердцем я слабею, Я силюсь дальнее и вечное обнять, И то немногое чем на земле владею Мне все труднее сохранять. Чужая даль немилого ландшафта Сиянием увы! не просквозит. Где небо синее и с Палатина вид На солнце, на историю, на завтра? О если б лишь затем унынье этих дней И тишины глухой и мирной, Чтоб дух созрел и чище и верней Для песни, как земля, обширной. 1925 «Есть в одиночестве такая полоса…» Есть в одиночестве такая полоса, Когда стесняет наконец молчанье, И мысль жужжит как на стекле оса. Тогда тебя на расстоянье Пленяет мир, который утомлял, И непонятно отчего же? И все кого ты горько изумлял Найдут, что ты сейчас и лучше и моложе. Пускай тебя ревнует тишина — Ты воротишься к ней с повинной, И снова счастия единственной причиной Тебе покажется она. 1925 «Вновь, забываясь до утра…» Вновь, забываясь до утра, Ты повстречаешь, о бездомный, Не легкий профиль Opera, А в поле ветер злой и темный. Не правда ли твоим мечтам Милее зарево и пламя, Чем эти отблески реклам, Рассеяные облаками. Да. Ты отравлен навсегда: Суровый и к печали жадный Ты мир спокойный и нарядный Не можешь видеть без стыда. 1925 Неаполь Звучит canzona napoletana, Мигнул маяк и вот исчез. Любовь Изольды и Тристана Не опечалит таких небес. На улицах мощеных лавой Прилежные ослы кричат, По стенам вьется виноград, И вам покажутся забавой И над Везувием дымок И тот в таверне уголок. Толкнули стол, ножи схватили Как будто в опере, — но вот Убитого плащом накрыли И Русинелла слезы льет. Тяжелым кружевом балкона Увито каждое окно, В горбатых улицах темно. Все удивительней канцона, И море падает в ответ, Нарядный берег ударяя. Прозрачность эта голубая И Капри острый силуэт Сродни канцоне. Отчего ж — Меня пронизывает дрожь? Нет, ничему душа не рада — Блистательные берега И неба легкая дуга Придавлены Вратами Ада. Я слышу как огонь ревет: Везувий слабо озаренный — Конечно только дымоход Той безысходной накаленной И вечной смерти. Словно тушь Ночь зачернит глухие зданья, И будут явственны рыданья Навеки осужденных душ. 1925
«Все ближе но мне могила…» Все ближе но мне могила, Все дальше начало пути. Как часто душа просила До срока с земли сойти. Но бурно она влекома По черным полям земным, И вдруг я увидел Рим И вздрогнул и понял: Roma! Планета среди городов, Спасительными лучами Целил он меня ночами. И тени его куполов, И сумрак глубоких пробоин, И стебли летучих колонн Твердили: ты будешь спасен, Ты будешь как мы спокоен». Какой то прозрачный дым, Которому нет названья, Такие давал очертанья Печальным мечтам моим, Что мир неожиданно светел Раскрылся душе моей, И в мире тебя я встретил. На дне твоих очей Отныне моя свобода, И к дальней и вечной стране Не надо искать перехода, Когда неземное во мне. 1926 Канцоны I. «Итальянец, который слагал…» Итальянец, который слагал Эту музыку, эту канцону,— Ты, должно быть, о смерти мечтал: Я узнал по минорному тону Черный вечер и мрачный канал. Нет, канцоны значенье двойное, Звук светлеет — в ликующем строе Брезжат: гондола в лунном столбе И сиянье, которое двое, Как один, заключают в себе. II. «Я так мечтал о перерыве…» Я так мечтал о перерыве, Но мчится время все скорей. Лишь ты, любовь моя, ленивей Летящих дней. Волны не видно из-за льдины, Плывущей медленно ребром. Неясны вещи за стеклом Ночной витрины: И времени поспешный страх Преображен в твоем сияньи, Как пыль обоза в облаках Кампаньи. |
