«Я ничего не променяю…» Я ничего не променяю На еле уловимый свет, В который город был одет. Я навсегда соединяю С Италией души моей Величие могильных дней. Как будто наше отрешенье От сна, от хлеба, от всего — Душе давало очищенье И созерцанья торжество. Пусть не смолкает свист метели Точащей трещины и щели, И пусть ворота на засов Закрыты с девяти часов, Пусть даже ржавый лязг затвори Внизу, и волчий хрип мотора, И голос дворника. Они Проходят по двору. В тени Неосвещенного фасада Пусть ужас очерком приклада И силуэтом башлыка Коснулся твоего зрачка. Пусть пролетают дни за днями В чаду последней нищеты, Насквозь пронизанной лучами Неизъяснимой чистоты. «Мелкий ход часов моих земных…» Мелкий ход часов моих земных Нежными руками передвинут. Без тебя в пространствах ледяных На кого же был бы я покинут? Если ты умрешь, пока я жив, Или от меня уйдешь к другому, То будет только перерыв, Быть уже не может по-иному. С жалостью единственной и там (Ты везде собою остаешься), Если голос я тебе подам, Неужели ты не отзовешься? «Поля молчали за стеной…» Поля молчали за стеной, И крылья трепетали Огромной бабочки ночной На темном одеяле. Что предвещала мне она? Откуда прилетела? Звезда из моего окна Мне в сердце поглядела. Оно забилось от тоски По той, кто в отдаленном, В столичном: телефон, гудки… А в монастырском царстве сонном У гостьи — белые кружки На черном и зеленом. Исповедь слепого Мне говорил один монах (Он был в миру поэтом): «Гомер в божественных стихах Был целым университетом И был он, как созвездья, прост, Но сам, увы, не видел звезд. И был еще один слепец — Великий был и он певец, Воспевший ангельские сонмы, Их светлый легион и темный, Но мне, конечно, не дано Побег Гомера и Мильтона. Сближает нас пока одно: Мучений слепоты корона. Я сам литературный тип, Не столь несчастный, как Эдип, Но кающийся так же страстно В том, что не менее ужасно». «Но, падре, вы-то ведь святой», — Воскликнул я. «Увы, сын мой. Я грешен был от бессердечья. И кара моего увечья Заслуженна». — «Но если в рай Вы не войдете, кто ж тогда…» «Мой сын, быть может, невзначай, Когда измучусь совершенно, Как Савл, ослепший вдруг, и я Войду в огонь любви нетленной. Вот лучшие мои надежды: Так наконец душой прозреть, Чтоб смели Бога лицезреть Мои немеркнущие вежды». «Я слушал скрип и эхо за рекой…» Я слушал скрип и эхо за рекой, Когда среди полуденных пейзажей Подпрыгивала в зелени сквозной Телега с громыхающей поклажей. Потом я слушал птичьи голоса И, глядя на стремящуюся воду, На зыбкие, речные небеса,— В себе самом я чувствовал природу. И эхо замирающих колес, И дрожь, и ропот зелени кипящей, И гул воды, бегущей под откос, И тени, и лучи в нетемной чаще, — Над чем-то, что на самой глубине Пленительно проносится во мне; И верится, что мы в руке одной: И этот мир, который нас не знает, И все, что называется душой, Что эту землю жизнью заливает. «Земля, исхоженная вширь и вглубь…» Земля, исхоженная вширь и вглубь (В пространстве и во времени сегодня), Ты освежаешь бесконечных войн Уроки и сказанья о походах. Как «Илиада» и «Война и мир» Нам близки… Агамемнон и Ростовы, Как наши современники, живут. Когда от берегов Архипелага На горе Трое плыли корабли, Когда Наполеон и Пьер Безухов Смотрели хмуро, как горит Москва, Должно быть, многие молчали так же, Как мы сегодня. Человек всегда Один и тот же в боли, и тоске, И гордости, спасающей от страха. «Ты в мире неуютном, как скитанье…» Ты в мире неуютном, как скитанье, Запомни беспокойные леса, И нищих тягостные голоса, И гул войны, и бунта нарастанье. И если бы обманчивой корой Лавина времени себя сокрыла И в тихий и расчетливый покой Людей усталых погрузила, — Ты, искушенный, оставайся прост, Ты помни о движенье непрестанном, И мудрости научишься у звезд, Горящих над неверным океаном. |
