«Этим низким потолком…» Этим низким потолком, Этим небом, что в окошке, Этим утренним лучом Солнца на забытой ложке. Вот я к жизни возвращен, Страх слабеет понемногу: Значит, мне приснился сон, Все на месте, слава Богу. Дай припомню, отчего Слезы по щекам бежали. Что я видел? Моего Брата… на полу… в подвале. Он уткнулся в пол лицом, Руки врозь по грязным плитам, Кровь чернела под виском, Пулей острою пробитым, Он лежал… Но где же он? Иль недаром сердце ныло? «Бедный, это ведь не сон, Милый, так оно и было». Химеры Есть нежная и страшная химера: Не все лицо, не руки (на свету), А только рот и дуло револьвера Горячее от выстрела во рту. Есть и такая: толстая решетка, И пальцы безнадежные на ней, И прут железный в мякоть подбородка Врезается все глубже, все больней. Есть и другие — в муке и позоре Они рождаются из ничего, Они живей чудовищ на соборе, Они обрывки ада самого. Но, друг мой, не довольно ли видений — Действительность бывает пострашней, И знаешь, чем она обыкновенней, Тем меньше сил сопротивляться ей. Не торопясь часы проходят мимо, И надо жить в усталости тупой И стариться уже с неизгладимой Презрительной усмешкой над собой. «Всё, что жизнь трудолюбиво копит…» Всё, что жизнь трудолюбиво копит, Всё, что нам без устали дари́т, — Без остатка вечное растопит И в себе до капли растворит. Как для солнца в ледяной сосульке Форму ей дающий холод скуп, Так для вечности младенец в люльке, В сущности, уже старик и труп. «Что из виденного из всего…» Что из виденного из всего Твой последний выделил бы взгляд? «Никого, мой друг, и ничего», — Перед смертью правду говорят. Да и почему бы не забыть То, чего могло бы и не быть. Эпоха Нет никакой эпохи — каждый год Всё так же совершается, всё то же: Дыши — но воздуху недостает, Надейся — но доколе и на что же? Всё те же мы в жестокости своей, При всех правителях и всех законах Всё так же, и не надо жизни всей Для слишком многих слишком утомленных. Всё так же без шута и подлеца Не обойтись, как будто мы на сцене. Всё так же нет начала, нет конца В потоке надоевших повторений. И каждый, смертью схваченный врасплох На склоне лет, растраченных без цели, Всё тот же грустный испускает вздох: «Да стоило ли жить, на самом деле?» А все-таки, не правда ли, нет-нет Любовь простая (о, всегда всё та же) Мучительно походит на ответ, На утешение, на счастье даже. 1927–1929
«Какая пальма! Как она…» Какая пальма! Как она Ветвями длинными поводит, — Но даже римская весна Во мне простора не находит. В траве садовники лежат, Закусывая и болтая. Лопата одного лентяя Чиста и блещет, как закат. И хорошо семинаристам В саду зеленом и ветвистом: Недвижны ленты за спиной, И взор сияет тишиной. И англичанину в карете Приятен Пинчио — сквозит Листва. Какой спокойный вид, Цветные пятна — это дети, А небо, серое с утра, Подобно куполу Петра. Но явно гений святотатца Затмил зиждителя-Отца: Лазури не дано конца И может ли она сказаться? Подъемом каменно-крутым И кривизной могучих линий Как воля он необходим Небес лазоревой пустыне. «Поэт в изгнании. Его смягчают муки…» Поэт в изгнании. Его смягчают муки: Он полюбить успел чужой народ, И хоть нерусские вокруг он слышит звуки По-русски об Италии поет. Она ему уже настолько верный друг, Что флорентийский мул, и костромской битюг И нашей песни стон, и здешнее bel canto, Сирокко жгучее, и вой сибирских вьюг И к Пушкину любовь, и Данте Расширили земных владений круг, Границы родины поэта-эмигранта. «Снег и снег, не измеришь докуда…» Снег и снег, не измеришь докуда, И песок обжигает верблюда… Над полями экспресса свисток, И призывы из тюрем и ссылки, И ребенок кусает сосок, Под которым нежнейшие жилки. Лист на дереве, рыба в воде, Человек на потухшей звезде. |
